КАНАТОХОДЕЦ. Воспоминания.

Главы из книги

Библиотека журнала «Путь»
Москва, издательская группа «ПРОГРЕСС», 1994

ПРЕДИСЛОВИЕ

Мои воспоминания написаны как летопись века. Летопись, преломленная через лично пережитое. Поэтому здесь отдельным, частным событиям уделено много внимания, а крупные затрагиваются лишь в той степени, в какой они касались лично осмысленного. Перед вами летопись не политического деятеля, а свободного мыслителя – жившего активно и участвовавшего в сопротивлении происходящему.

Я касаюсь науки в той мере, в какой участвовал в ней сам. Касаюсь мистического анархизма – эзотерического движения, развернувшегося в России. В течение десяти лет я был связан с этим движением, хотя и стоял на первой его ступени. Касаюсь большевистского террора, поскольку сам провел около 18 лет в тюрьмах, лагерях, «вечной ссылке» или в условиях ограниченного паспортного режима. Касаюсь и моих зарубежных впечатлений – этот мир открылся для меня лишь в конце 80-х годов.

Судьба меня свела со многими яркими людьми нашего времени. Мои воспоминания можно рассматривать как фрагменты из истории русской интеллигенции XX века.

Конечно, многое из того, что здесь лишь затронуто, в ближайшее время будет подлежать детальному исследованию, История последних десятилетий оставила нам множество загадок.

Заглавие этой книги могло бы прозвучать и так: L'epave (Обломок судна после кораблекрушения), но по – русски это слишком громоздко.

Автор

Посвящается
Агнии Онисимовне Солонович

ПРОЛОГ

Лилия Богоматери

Ты, чьим легким стопам пьедесталами
Служат узкие шпили соборов,
Над зубцами дворцов, над кварталами
Осенившие каменный город!
Охрани под свистящими вьюгами,
Защити, как детей, Мадонна,
Выходящих без лат, без кольчуги,
На дорогу печали бездонной!
                Д.Андреев, Песнь о Монсальвате,
               (незаконченная поэма, 1934–1938 гг.)

1. И стал на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадем, а на головах его имена богохульные.
…………………………………………………
4. И поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним?
5. И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно...
…………………………………………………
15. И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтоб убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя. 
               Откровение святого Иоанна Богослова, §13

ПРЕДДВЕРИЕ[1]

Фрагменты семейной хроники в дни революционного террора, когда новые

Смыслы жаждали крови

…Так идут державным шагом
Позади голодный пес,
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной
В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос.
         А.Блок. Двенадцать
         (январь 1918 г.)

Когда на семантическом поле возникает ураган, когда порождаются смерчи, насыщающие смыслы безудержной энергией, тогда начинается революция.

Революция – это порыв народной страсти, безудержной, раскованной, жестокой.

Революция – это жажда нового, еще никогда не бывалого. В революции романтика разрушения: вера в то, что дух разрушающий (как это полагал М.Бакунин) становится духом созидающим.

Но разрушению, даже разрушению ветхого, всегда есть сопротивление. И смыслы – смыслы нового, ожесточаясь, начали жаждать крови. Кровью обагрялся и белый венчик из роз. И было еще раньше сказано:

Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч (Мф 10,34).
Но меч всегда опасен: ... ибо все, взявшие меч, мечем погибнут (Мф 26,52).

Страсть всегда мимолетна. На смену ей приходит унылое похмелье. Смыслы, стараясь устоять, костенеют в своей закрытости. Становятся идеологией. Обращаясь к силе, они стали создавать удручающую, еще никогда не виданную власть, обернувшуюся неизгладимой национальной трагедией.

Ветер судьбы заставил меня с детства соприкоснуться с трагичностью, порожденной осатанелыми смыслами. Не обошла она и никого из близких мне.

Моя мать – Надежда Ивановна – была врачом-хирургом. Во время гражданской войны ее мобилизовали в Красную Армию для работы в сыпнотифозном госпитале, где она и погибла от этой ужасной болезни. И ее смерть в Красной Армии не спасла ее отца – в прошлом энергичного предпринимателя – от лишения избирательных прав и высылки из родного дома. Ее брат, а впоследствии и сестра не выдержали унижения и покончили с жизнью. Сейчас, перелистывая старые семейные фотографии, я вижу, что моя мать всегда выглядела очень печальной. Было ли это предчувствие того, что она никогда не увидит своих детей взрослыми? Помню, как, будучи мальчиком, я как-то пошел с ней в госпиталь (еще в дни Первой мировой войны), где у нее должен был быть послеоперационный вечерний осмотр. Я положил почему-то свою руку в карман ее пальто. Она взяла мою руку и сказала: «Ну вот, ты скоро уже будешь совсем большой, и я смогу опереться на твою руку». Но этому не дано было свершиться.

Мой отец, Василий Петрович, – профессор, вышедший из глухой северной деревни, умер в тюрьме в 1939 году, после второго ареста.

Моя сестра, Надежда, во время Второй мировой войны была женой английского офицера – сотрудника Королевской военной миссии. После окончания войны муж ее должен был вернуться на родину. Она, естественно, была отправлена в исправительно-трудовой лагерь. После хрущевской реабилитации в Москву вернулся больной человек с надорванной психикой. Со всей присущей ей страстностью она стремилась в Англию, но напрасно. Муж-англичанин отрекся от нее, сидевшей в русском лагере.

Примечательна своей парадоксальностью история семьи моей мачехи – Ольги Федоровны. Здесь со всей отчетливостью проявляется вся нелепость семейной сопряженности противостоящих друг другу смыслов. Ее родителями были деревенские учителя, одновременно занимавшиеся сельским хозяйством с использованием рабочей силы (в революционной терминологии попросту – кулаки), но как иначе в предреволюционное время можно было бы им дать не только среднее, но и высшее образование семерым своим детям? Один из ее братьев в дни гражданской войны был белым офицером, но судьба почему-то охранила его. Другой – во время Первой мировой войны, будучи связанным (еще в школьные годы) с партией эсеров, оказался под угрозой повешения. Бежал за границу – тогда это было просто. После революции вернулся, но ему не очень понравились новые порядки, и он снова бежал: нашелся польский контрабандист, который перевез его в чемодане через границу. Был арестован в Польше как русский шпион. Потом оказался в Льеже, где получил диплом горного инженера. Работал в Бельгийском Конго. Оттуда приходили заманчивые открытки: коттедж среди пальм, негры – слуги в белых одеждах. Но душа бывшего революционера не могла смириться с колониальными порядками – он вмешался в недозволенное. Жену отравили, он оказался в Бельгии, заключенным в католический монастырь (фирма боялась разоблачений), где получил прекрасную подготовку в мистических учениях. Потом опять в России – его деятельность по открытию крупных месторождений цветных металлов в Казахстане чередуется с легким отдыхом в психиатрических лечебницах: его идеей-фикс было спасение негров в Америке. Но вот младшая сестра из этой «вполне обыкновенной» семьи сразу после окончания гимназии оказалась следователем в ЧК в Казани. Позднее она окончила химфак МГУ и работала в ЦК партии. Но недолго. Внутренне она была необратимо надорвана. Говорили, что тогда был такой порядок: дежурный следователь должен был сам расстреливать тех, чей черед приходился на этот день, или – по другой версии – тех, чье дело он вел. Но как бы то ни было, нам – тогда еще подросткам – категорически было запрещено ее расспрашивать о чем-нибудь. А очень хотелось.

И наконец, муж одной из сестер моей мачехи – Иосиф Моисеевич Фейгель (позднее просто Павлов). Он был сначала фельдшером в том селе, откуда происходила семья мачехи. Потом – председателем губернского ЧК в Киеве. (Легко представить себе, что делалось в этом городе, который был оплотом не только утонченной интеллигенции, но и русского черносотенства.) Через некоторое время Ф.Дзержинский предлагает ему возглавить московскую ЧК. Он отказывается и поступает учиться в Институт красной профессуры. (В этом Институте, кажется, почти все были поклонниками левого коммунизма Л.Троцкого, и меня, еще подростка, он пытался вдохновить этими идеями, но напрасно, мне и тогда это казалось достаточно нелепым.). Запомнился мне один эмоционально напряженный разговор моего отца с этим родственником:

Фейгель: Я вижу, что вас должны будут скоро расстрелять.
Отец: И я это предвижу. Но вас расстреляют все же раньше, чем меня.

Предсказанное исполнилось: Фейгель был арестован раньше и погиб в лагере. Не спас и боевой орден, данный за кровавое усмирение мятежного Кронштадта. Его единственный сын погиб на войне. Он защищал не только родину, но и тех, кто так расправился с его отцом за верную службу.

Теперь мне хочется вспомнить своего крестного отца – Д.Т.Яновича. Я часто навещал его: у него была прекрасная библиотека книг для подростков. Его квартира (в доме с памятью о Гоголе) была, как музей, – он был, как и мой отец, этнографом. Свой род он вел от знати Запорожской Сечи – украинской вольницы. Дома еще хранилось и кресло прабабушки, и боевое седло прадедушки. Страстью Яновича были анекдоты – не только непристойные, но и политические. Здесь он был непревзойденным мастером. И жизнь свою, естественно, закончил в лагере. Анекдоты, в той форме и той напряженности, которую они тогда обрели, – это, кажется, было чисто русское явление. Это – издевка из-за угла. Это – последний посильный протест. Протест опасный: за острое слово приходилось платить жизнью. Но молчать иным было невмоготу.

Но вернемся к семейной хронике. Моя первая жена – Ирина Владимировна Усова. Ее отец – дворянин и небогатый помещик, владевший имением в Курской губернии. Он получил агрономическое образование в Германии, и его страстные усилия были направлены на то, чтобы показать, как здесь, на русском черноземе, можно вести разумное, технически оснащенное хозяйствование. Не мог он перенести разрушения всего того, что считал главным делом своей жизни, и умер от сердечного приступа, бежав из своего родного дома. Его сын Алеша – еще только начинавший самостоятельную жизнь человек – был расстрелян после того, как армия Колчака уже сложила оружие. Их – офицеров – расстреляли без суда[2]: об этом с глубокой скорбью написала в письме сибирская крестьянка – хозяйка того дома, где Алеша жил, начав работать сельским учителем. Позднее, в 1947 году, была арестована и его сестра Татьяна по делу друга дома – поэта Даниила Андреева (это уже было большое «дело» – по нему было арестовано 50, а может быть, и 100 человек; подробнее к этому «делу» я вернусь позднее). Каким-то удивительным образом удалось охранить от ареста другую сестру – мою тогдашнюю жену Ирину. Их мать – Мария Васильевна – не могла пережить ареста любимой дочери и близкого ей по духу, очаровавшего ее поэта. Быть другом поэта, любя поэзию, – поэта милостью Божией, – это удивительное счастье. И все рухнуло, обернувшись кошмаром для всех. (В свое время М.В. закончила Институт благородных девиц, свободно владела немецким и французским языками. В 20-е годы окончила курсы переводчиков под руководством В.Брюсова. Профессионально переводила таких поэтов, как Рильке, Верлен, Бодлер. Потом кто-то заподозрил что-то. Ей дали для перевода антирелигиозное стихотворение. Она отказалась. На этом закончилась ее переводческая деятельность. А она жила поэзией. Могла часами обсуждать перевод какой-то одной строчки – предлагая все новые и новые варианты, проводя нескончаемые сравнения с переводами других.) Был истреблен и этот крохотный островок, остававшийся еще от дворянского прошлого России.

Вторая моя жена – Жанна Дрогалина. Ее отец был арестован в конце 30-х или в начале 40-х годов, и о нем больше ничего не известно. Мать Жанны и ее отчим – суровые партийцы. Дома никто и никогда не говорил о ее отце. Она услышала о нем впервые во время одной из бесед в отделе кадров. Ей был задан вопрос: «А знаете ли вы, что у вас не родной отец?» Она не знала.

А где друзья ранних лет моей юности? Если их или их семьи не затянула трясина репрессий, то они погибли во Второй мировой войне с Германией, охваченной своими демоническими силами. Здесь хочется мне вспомнить школьного друга Петю Лапшина. Он был обаятелен своей открытостью, отзывчивостью – готовностью помогать всем. Мы, его друзья, постоянно толпились в его и без того тесной квартире в одном из арбатских переулков. Постоянно ездили вместе на загородные прогулки. Нас объединяло и то, что мы были молоды, и то, что мы все были интеллигентны и понимали, в той или иной степени, всю нелепость и трагичность происходящего. И вот текущие изъятия: у Дины Кузьминой, родственницы Пети, вдруг арестовывают отца – преподавателя одного из вузов; позднее у Гали Чернушевич так же и столь же неожиданно арестовывают отца – он был главным металлургом одного из крупных московских заводов и буквально дни и ночи проводил на работе; здесь одна деталь: в ночь обыска сбежал Галин муж, оставив беременную жену без средств к существованию; Федя Виттов – его не оставляли в покое соответствующие органы: он происходил из когда-то знатных литовских дворян и был не без греха: умел и страстно любил рассказывать анекдоты – естественно, положенные ему три года он получил; и как-то совсем не надолго среди нас появилась Катя (ее фамилию я не могу вспомнить) – у нее был голос удивительного тембра, ее готовили в актрисы на большой сцене, голос придавал ей особое обаяние, и это сгубило ее: она не ответила должным образом на чьи-то притязания и исчезла. А сам Петя во время войны отказался от брони (по работе), пошел добровольцем в армию и сразу же был убит у своего пулемета.

Теперь другое воспоминание: математическое отделение физико-математического факультета Московского университета имени Покровского, 1930 год. В один сумрачный день шепот пробежал среди нас, студентов: арестован профессор Дмитрий Федорович Егоров. Он был основателем московской математической школы. Мы слушали его лекции, учились по его учебникам. В своих общечеловеческих взглядах он, конечно, был старомоден. К тому же ранее исполнял обязанности старосты университетской церкви. А во время ареста был уже совсем старый и больной человек – в тюрьме скоро скончался. И опять хочется задать все тот же вопрос: кому и зачем была нужна его смерть?

А где мои духовные учителя, чьи имена я чту и чье дело я пытаюсь продолжать в своих работах философской направленности? Я узнал только, что они были посмертно реабилитированы много раньше, чем я. Тюремные дела тоже полны парадоксов.

А мои скитанья: арест в 26 лет. Весной 1937 года приговор Особого совещания (без суда): 5 лет исправительно-трудовых лагерей за контрреволюционную деятельность. Репрессия в разных своих проявлениях растянулась на 18 лет. В 1954 году по амнистии с меня снимается судимость. Снимается потому, что у меня в приговоре было всего-то только 5 лет! В 1960 году, наконец, реабилитация. Но и по сей день я подчас чувствую за собой плетущуюся тень с кличкой «враг народа»[3]. Со мною вместе были арестованы и многие другие – два моих, еще школьных, товарища: Юра Проферансов погиб в лагере, Ион Шаревский был расстрелян. А о «Деле» в целом я практически долго ничего не знал. В плане духовном, видимо, все погибло. Иногда мне кажется, что я только один и продолжаю в своих работах ту, начавшуюся тогда, новую для России нить философского осмысления мира с синтетических позиций, готовых впитать в себя все богатство мысли как Запада, так и Востока, не чуждаясь ни многообразия религиозных представлений, ни научных построений, ни философских изысканий.

Не нужно думать, что трагичность сгущалась только вокруг отдельных личностей и их окружения. Она была повсеместной. С начала 30-х годов она стала эпидемией, захватившей в той или иной мере все слои общества. Наверное, эту эпидемию можно было бы назвать робеспьеровской. Как и всякая эпидемия, она реализовывалась все же избирательно, захватывая, прежде всего, людей выдающихся, и особенно талантливых. В своих философски ориентированных работах я иногда обращаюсь к поэтам нашей страны недавнего прошлого. Вот как обернулась их судьба: Александр Блок – принявший русскую революцию и воспевший ее, – умирает, находясь в тяжелом нервном расстройстве, в голодном Петрограде; Николай Гумилев расстрелян в 1921 году (позднее в лагере оказывается его сын – историк Лев Гумилев[4]); Сергей Есенин – повесился; Марина Цветаева после нескончаемых унижений также вешается; Владимир Маяковский – стреляется; Николай Заболоцкий отбывает свой срок в лагере; Максимилиан Волошин умер своей смертью, но в начале 20-х годов в буйствующем Крыму он читал свое имя в списке приговоренных[5]; Даниил Андреев (я о нем упоминал выше) выходит из Владимирской тюрьмы в середине 50-х годов уже совсем больным и умирает в 1959 году; Александр Коваленский (родственник А.Блока) – выдающийся писатель и поэт, чьи произведения, кажется, безвозвратно погибли, оставшись мало кому известными, – был осужден по делу Андреева, также вышел из тюрьмы больным и вскоре умер; Осип Мандельштам – величайший мастер русского слова – умер в одном из лагерей; Александр Введенский – поэт-философ, удивительно осмысливший проблему времени, умер, будучи арестованным – у нас он до сих пор известен только как детский поэт... Похоронный список поэтов здесь, конечно, неполон. Но и он устрашает. Истребляющая сила была неумолима и изобретательна. Ее задачей было – порвать связь поколений, освободить дорогу новому, никак не скованному прошлым. И это, кажется, удалось...

* * *

Да, все это не более чем суровая, жестокая расплата за попытку обрести новые смыслы не личностно, а в целом для народа, для всего народа – не подготовленного к тому, чтобы вынести бремя открывшейся ему свободы. Бремя оказалось слишком тяжелым, неуютным, невыносимым. Свобода обернулась разгулом, из которого стала выкристаллизовываться несвобода, еще более суровая, чем это было раньше. Новая идеология всегда страшнее, чем старая, одряхлевшая.

Но все же были периоды междуцарствия, когда свободу не удавалось сдерживать. Вспомним Февральскую революцию. Русская Бастилия – Шлиссельбургская каторжная тюрьма пала 28 февраля без единого выстрела[6].

Можно вспомнить и 20-е годы. Кончилась гражданская война, начался НЭП, и люди вздохнули с надеждой. У многих тогда еще сохранялась открытость к свободе. Была вера – удивительная вера в то, что социальную справедливость можно осуществить здесь и сейчас. Казалось, что в жизни делается что-то совершенно невиданное, неслыханное. Делается то лучшее, о чем могло мечтать человечество. Шел напряженный поиск нового во всем – в философии, в научной и религиозной мысли, в искусстве – особенно в театре, в школе – даже в обычной средней школе, в сектантстве – народном и изысканно эзотерическом, переживавшем пору своего расцвета[7]. Соответственно росло разногласие.

Разномыслию уже тогда стала противостоять государственно узаконенная устремленность к всеохватывающему единомыслию. Сначала казалось, что это противостояние происходит где-то на периферии – в точках крайней напряженности. Но потом стало ясно, что оно становитря повсеместным, затрагивая каждого из нас. Каждого из тех, кто не мог следовать беспрекословно за причудливым ходом раскрытия новой идеологии.

В школьные годы у меня был друг – Игорь Тарле. Его отец, известный меньшевик, провел все те 20-е годы то в политизоляторах, то в ссылках. Только раз я его видел где-то между двумя ссылками – он оказался проездом в Москве.

Вспоминаю Лёлю Гендельман. На исходе школьных лет познакомил меня с ней Ион Шаревский. Она была немного старше нас, но мы быстро подружились. Одно время она была непременным участником наших умных философских бесед, они и проходили чаще всего у нее дома: она одна из всех нас имела собственную комнату. Ее родителей я никогда не видел – ее отец был членом ЦК партии правых эсеров и всегда находился в ссылке. Увлекательные беседы, правда, продолжались недолго: удручающей показалась мне ее страстная приверженность к гегелиано-марксистским построениям. Позднее я узнал, что она была арестована и получила три года политизолятора за участие в каком-то меньшевистски ориентированном кружке[8].

Я был знаком с семьей профессора Александра Петровича Нечаева – известного в то время психолога, в прошлом члена партии кадетов. Одно время я учился в Опытно-показательной школе, где он был директором. Позднее, будучи человеком непреклонных убеждений, он высылается из Москвы. Был выслан и его старший сын Модест – востоковед и теософ.

Особенно примечательный случай произошел в 26-м или, может быть, в 27-м году. В первый день Пасхи (тогда это еще был торжественный, всенародный праздник с повсеместным перезвоном колоколов) я захожу под вечер к своему школьному товарищу Сергею Знаменскому (позднее он стал архитектором и погиб на войне в саперном батальоне) и узнаю, что утром пропал его брат, которому тогда было лет 16 или чуть больше. Пропал, и все. Его искали, всюду наводили справки, но тщетно. Недели через две он появляется как ни в чем не бывало. Оказывается: утром в день исчезновения пошел к храму Христа Спасителя. Там на паперти увидел оживленную, спорящую толпу. То были сектанты разного толка. Послушав, понял, что уровень дискуссии соответствует степени его развития, и активно вмешался в обсуждение. Его, естественно, арестовали за недозволенное своемыслие и потом две недели выясняли – не является ли он чьим-нибудь тайным эмиссаром. Не найдя опасных истоков ереси, выпустили. Без последствий: тогда еще была свобода, хоть какая-то!

Но так было в 20-е годы. К 30-м годам тучи стали сгущаться – аресты подходили вплотную чуть ли не к каждому дому. В 1933 году был в первый раз арестован и мой отец, но тогда это еще удалось преодолеть. Мы знали, что происходит в деревне... Но в городе под нависшими тучами продолжала идти обычная жизнь. Люди продолжали работать, как всегда. И вот что удивительно: люди работали напряженно, с подъемом, часто даже с энтузиазмом. Так, во всяком случае, было в научных учреждениях, где приходилось работать и мне, так было и на заводах, с которыми мы были связаны. Так работали не потому, что верили в светлое будущее – в него, кажется, уже почти никто не верил. Почти никто ничего не понимал. Ведь если эпидемия, то что же понимать? Работали потому, что где-то в глубинах сознания сохраняли потенциал, заложенный еще в 20-е годы.

Сейчас, сквозь туман прошедших лет, 20-е годы представляются золотым веком русской Революции. Но и в нем была червоточинка. Разрастающаяся, расширяющаяся червоточинка.

* * *

Трудно писать воспоминания о прожитом. Опять гарью застилается душа. Пожар. Горели не леса и села, а человеческие судьбы. Горела судьба страны. Многое выгорело совсем. Начисто.

Впервые в истории человечества успешно завершается революция. Великая революция – этого нельзя не признать. Революция, обернувшаяся кровавой мистерией, – этого нельзя не видеть. Революция, подготовленная всем прошлым Европейской истории. Старая культура оказалась полностью истребленной во имя создания новой. Смыслы, долго тлевшие в подполье, наконец, вышли на поверхность мировой истории и показали, на что они способны. Эксперимент, гигантский социальный эксперимент, наверное, уже можно было бы считать завершенным. Можно было бы подводить итоги. Но нет – он продолжается. Продолжается потому, что не созрели новые смыслы, способные увлечь сразу многих[9]

Я был не только свидетелем, но и участником свершавшихся событий, пытавшимся всегда оставаться самим собой, не подчиняясь мрачной идеологии насильственного пути к всеобщему, исторически (как нас в этом уверяли) предначертанному нам счастью.

Обо всем этом я хочу рассказать в своих горестных воспоминаниях. Рассказывая, я буду комментировать, выступая не как ученый-историк (архивы мне лишь частично доступны), а как участник событий. Это не более чем мемуары размышляющего участника, страстно желавшего понять природу человека и его предназначение.

А смыслы – суровые смыслы насильственного преображения человечества, притаившись, все еще жаждут крови. Сейчас многие думающие ищут виновных, подлежащих наказанию. А их нет. Не было зловредного заговора (во всяком случае, в ранние 20-е годы его, по-видимому, никто не ощущал), а была устремленность в новое, неизвестное. Все было, как было, и было так, как было подготовлено всей историей страны. Ныне, не забыв еще старых распрей, мы быстро приближаемся к новой – теперь уже не национальной, а планетарной катастрофе. Кто ее готовит? Наверное, все те, кто, будучи погруженным в повседневность своих забот, не ощущает ответственности за происходящее, не проявляет Заботы.

Быть может, и впрямь над нами, духовными потомками древнего Средиземноморья, тяготеет Рок – судьбы суровое звучание. Мы не сумели воспринять то, что нам было дано. Входя в храм, особенно в сумрачный – католический, я слышу горестные слова непроизнесенной молитвы: о, Боже, дай нам силу преодолеть самих себя на предстоящем нам пути!

Мы слышим набат, различаем в нем звучание слов:

Забота, Судьба, Рок.

Литература

1. Гернет М.Н. История царской тюрьмы. Том V. Шлиссельбургская каторжная тюрьма и Орловский каторжный централ 1907–1917. М.: Юридическая литература, 1963, 340 с.
2. Bayley М.Y. One Thousand Years. Stories from the History of Christianity in the USSR. N.Y., 1987.

Часть II

 ПОИСК ПУТИ

Глава VII

 В ПОИСКАХ СМЫСЛОВ. ВСТРЕЧА С РАДИКАЛЬНЫМ ИНАКОМЫСЛИЕМ

В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я сказал бы вам. Я иду приготовить место вам.
     Ин 14,2

1. Введение

Особенно остро в 20-е годы стоял вопрос о власти. Опасность обращения к ней как средству построения нового, идеального общества была очевидна для многих. Шли острые дискуссии – тогда еще оставались на свободе толстовцы, теософы, антропософы и многие сектанты разных толков.

Ранее я уже говорил о том, что еще в школьные годы соприкоснулся с этой темой и понял всю ее серьезность. Помню семинары, проходившие у толстовцев в годовщину столетия со дня рождения Л.Толстого. Помню Музей П.Кропоткина – кажется, единственное тогда негосударственное учреждение в Москве. В достаточно просторном подвальном помещении этого музея отмечался первомайский праздник, традиционно считавшийся праздником, введенным анархистами. Там среди ветеранов революции я видел М.П.Сажина, сподвижника М.Бакунина, участника Парижской Коммуны и революции 1905–1907 гг., каторжанина. (Мне однажды даже пришлось навестить его дома – связь поколений сохранялась.) В другие дни читались лекции на философские темы, свободные от идеологического давления. Музей Кропоткина во второй половине 20-х годов был, чуть ли, не единственным в Москве незаконспирированным островком свободной мысли. Именно там я впервые почувствовал ее дыхание. Эта привязанность к свободной мысли сохранилась у меня на всю жизнь.

Отметим здесь, что в двадцатые годы, как отголосок революции, еще сохранялась терпимость по отношению к анархистам. Анархизм в его теоретическом проявлении не считался контрреволюционным движением. В известной статье главы ВЧК Ф.Э.Дзержинского «К разоружению анархистов», опубликованной в начале революции, говорилось [Вайткунас, 1977]:

…среди анархистов много людей с уголовным прошлым, и они привлекаются не за убеждения, а за совершенные уголовные преступления (с. 47).

Анархо-коммунисты, связанные с традициями П.А.Кропоткина и А.А.Карелина, как, впрочем, и анархисты многих других направлений (анархизма), считались мягкими революционерами.

Смерть и похороны Кропоткина отозвались траурным эхом по всей стране. Н.М.Пирумова пишет [Пирумова, 1972]:

Центральные газеты 9 февраля 1921 года на первых полосах поместили траурное объявление Президиума Московского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, извещение о смерти «старого закаленного борца революционной России против самодержавия и власти буржуазии» (с. 214)...

Среди венков, возложенных на могилу Кропоткина, были венки от РКП(б) и Совета Народных Комиссаров (с. 218).

На похороны под честное слово были выпущены из Бутырской тюрьмы анархисты для прощания со своим учителем.

Лишь в 30-е годы преступным стало считаться само учение. Предсказание анархистов оправдалось: государство, идеологически перенасыщенное, обратилось в самодовлеющее Чудовище, погубившее страну.

В плане историческом я вижу смысл русского мирного анархизма в предотвращении попытки насильственного построения коммунизма. Шел поиск других, компромиссных решений. Основная идея анархизма состоит в том, что человеку изначально свойственна устремленность к свободе. Никакие цели, как бы заманчиво, а иногда и величественно они ни формулировались, не могут быть осуществляемы в ущерб свободе. Эта мысль не была воспринята – в противовес ей был поставлен эксперимент сурового насильственного воздействия в масштабах всей страны. Чем он обернулся, теперь многие хорошо осознали. Но ведь можно было бы этот трагический эксперимент и не ставить, если бы природа человека была понята своевременно.

В анархическом движении, крайне неоднородном по своим исходным позициям, особое место занял мистический анархизм, смыкавшийся в первые годы с анархическим коммунизмом.

Почему анархизм оказался связанным с мистикой?

Ответ на этот вопрос звучит однозначно. Анархизм из чисто политического движения должен был превратиться в движение философское с определенной социальной и морально-этической окрашенностью. Это был вызов, брошенный марксизму, православию и всей суровой научной парадигме тогдашних дней. Речь шла о создании целостного – всеохватывающего мировоззрения, основанного на свободной, идеологически не засоренной мысли. Анархизм – это всеобъемлющая свобода. Она должна охватить все проявления культуры, в том числе и науку[10], остающуюся в плане методологии жестко идеологизированной.

Во главе анархо-мистического движения стояли Аполлон Андреевич Карелин и один из его учеников Алексей Александрович Солонович, математик и философ. (Подробнее об этом движении – в гл. XV.)

Сейчас я приведу некоторые цитаты из сохранившихся записей лекций А.А.Солоновича. Это уместно здесь сделать. Так немного приоткроется та атмосфера, в которой жил я и мои товарищи. Нужно обратить внимание на то, что в те годы многие, теперь хорошо известные нам научные идеи находились лишь в зачаточном состоянии. Но, правда, многое и предчувствовалось, предвиделось.

Я здесь даю цитаты, а не делаю пересказа, прежде всего, потому, что мне хочется, чтобы читатель уловил «голос» Солоновича, его аргументацию, его манеру изложения. Это не тексты, подготовленные к печати, а почти всегда – записи лекций. К тому же пересказывать его было бы крайне трудно и потому, что он не формулирует исходных аксиом и не строит отчетливой логической системы. Он ограничивается тем, что обсуждает некоторые существенные для него темы. Изложение носит явно выраженный повествовательный характер. Автор часто опирается на опыт мистических переживаний. Строго говоря, это не философия, а философствование.

В моем распоряжении было только 14 текстов, записанных от руки в школьных тетрадях. Судя по почерку, записи сделаны одним и тем же человеком, возможно, под диктовку. Указано, что часть текстов относится ко второй половине 20-х годов. Большинство же текстов не датировано даже приближенно. Можно думать, что часть из них записана еще в политизоляторе[11] или позднее, в каргасокской ссылке. Материалы получены от вдовы сына А.А.Солоновича – Юлии Владимировны Орловой. Сын Солоновича Сергей также был участником анархо-мистического движения.

2. Выдержки из тетрадей А.А. Солоновича[12]

(Порядок расположения выдержек произволен, поскольку тетради не нумерованы)

1. Конспекты:
Постановка основных проблем.

... человеческая личная жизнь сама по себе бессмысленна. Она полна пошлости, глупости и скуки, а самое главное – страдания… (с.6).

Человек живет в бесконечной бездне вселенной и поэтому бесконечность и вечность, а вместе с ними и идея бессмертия есть самый несомненный факт, и человек должен найти отношение к этому факту, найти пути к нему (с 7).

Деятельность человека, направленная к решению вопросов, связанных с этой проблемой, и к установлению живой связи между человеком, как существом конечным, и бесконечностью, называется религиозной деятельностью (с 7).

... пока условимся называть «мистикой» все то, что ставит нас в непосредственную связь с реальностью, с окончательной действительностью (с.8).
… только в мистическом же акте может быть дана нам реальная бесконечность (с.9).

Поэтому в основе всякой религии лежит осознанная мистика – религиозная мистика. Поэтому же в основе всех человеческих поступков также лежит мистика, но у одних сознательная, а у других бессознательная (с.9).

Однако дать определение мистическому акту нельзя, ибо он первоначален[13] (с. 11).

Величайшие этические идеалы явились из тех величайших религий вне национального характера – религии Кришны, религии Будды, религии Христа. Надо только очистить их от всего наносного и лживого, что было на них наложено искренними и неискренними последователями и создателями соответствующих церквей (с. 13).

…человечество стоит перед истоками новой религии. В силу известных причин, о которых впоследствии будет случай говорить, эта религия может быть определена как религия Параклета-Утешителя (с. 14).

…все проповедники подлинной анархии являются предтечами Параклета, а среди них крупнейшими являются Бакунин, Толстой и Кропоткин (с. 15).

Свобода является единственной приемлемой формой, под которой можно мыслить себе Бога.

Мы стоим на рубеже великих свершений. События происходящие – первые всплески, и много еще гигантских валов прокатится по России, Европе, Евразии… (с. 16).

Есть три факта в человеческой действительности: человек произошел, стал таким, какой он есть; человек живет, существует; человек умирает (с. 20).

Эти три факта приводят к постановке трех вопросов, без ответа на которые человек остается бессознательным как, откуда и зачем пришел человек, в чем цель, значение и смысл жизни; что такое смерть – какой ее смысл и значение (с 20).

…что есть великого и прекрасного в человеке, и человечество может получить жизнь и деятельность только на религиозном основании, которое дает появиться тому, что является «Божественной искрой» в человеке – красоте, любви, мудрости, свободе, правде и т.д. в их бесконечном размахе (с. 22).

2. Объяснение и познание.

Если я смогу уподобить свое сознание сознанию другого, то я познаю сознание этого другого (с. 1).
Наука объясняет, а это совсем не то, что познание.
В основе категории познания лежит истина, а в основе объяснения лежит власть – стремление к власти, к овладению вещами (с. 1).

Наука все равно бессознательно подразумевает и не может не подразумевать субъекта познания[14] (с. 1).

Раньше, чем объяснить, наука должна убить – ясно, что и ее выводы мертвы. Они годны для овладения природой, для накопления ее, для власти над ней[15], но не для того, чтобы жить с природой, понимая под природой и самого человека (с.5)
На научных теориях нельзя построить никакого мировоззрения, потому что самый принцип науки состоит в том, чтобы менять теории в зависимости от удобства их применения… (с. 7).

В науке нередко пользовались заведомо неверными точками зрения, чтобы получить правильные выводы…
Так, мы уже рассмотрели атомистику и показали ее нелепость. Однако с помощью ее удавалось не раз получить хорошие формулы (с. 8).

... само понятие материи – является комплексом абсурдов.
Абсурдов, ибо материю можно мыслить себе или сплошной или прерывной[16] (с. 8).

Нужно уметь уподобляться каждому человеку…
Путь уподобления есть путь сопереживания, сорадования, сострадания (с. 10).

Душа животных должна раскрыться перед человеком... (с. 11).

Человек начинает слышать, как растет трава, что выражается в аромате цветов, в свойствах минеральных образований.
Его сознание расширяется все более и более – оно становится способным проникнуть во все явления мира… (с. 11).

А наряду с этим в человеке развиваются новые способы восприятия, новые органы чувств… Все сильнее раскрывается в нем его духовная сторона, и ей становятся доступны миры иные, миры иных категорий, совершенно не похожие на наш (с. 11).

И на самом деле существуют бесчисленные миры с бесконечно разнообразными обитателями (с. 12).

…принцип «ненасилия», являющийся в существе своем принципом величайшей силы, ибо гигантская сила нужна, чтобы действовать ненасилием, но потому анархисты стремятся к могуществу, к мощи, но не к власти и насилию (с. 13).

Законы природы являются законами человека, которые он хочет навязать природе…[17] (с. 15).

… научные постоянства суть только таблицы и разложения в ряды.
Но раз так, то основой таких постоянств является теория вероятности и формальная возможность разложения в ряды… (с. 17).

Однако, оставив пока мышление в понятиях в стороне, мы обратим внимание на мышление математическое... Его особая ценность покоится, между прочим, и на его общезначимости.

Однако все оно покоится в основном на воображении[18] ... (с. 22).

Суметь вообразить себе, представить себе душевное состояние другого субъекта и уподобиться этому субъекту, отождествиться с ним – таков путь познания. Суметь вообразить себе, вспомнить свое собственное прошлое, отождествиться с ним – таков путь самопознания (с. 24).

3. Конспект по философии истории и научному методу.

Итак, науки исторические суть науки о единожды данном и неповторимом...
Поэтому ясно, что не может существовать законов истории (с. 3).

Всякий закон есть закон больших чисел, есть статистический закон (с. 4).

Исторический процесс в человечестве – это есть процесс, совершающийся в сознаниях (с. 7).

История человечества есть история состояний сознаний…[19] (с. 8).

Ни над, ни под человечеством нет никакой сущности, ни духовной, ни материальной, которая бы творила сам исторический процесс (с. 9).

Человеческую историю человек не может описывать со стороны, ибо он не может «отойти» от человечества, перестать быть человеком (с. 10).

Нет и не может быть научного миросозерцания, ибо наука таковым обладать не может, для этого у нее нет средств. Но научные данные должны лежать в основе каждого миросозерцания если оно претендует на общую значимость (с. 15).

Наука ставит вопросы только о функциональных зависимостях, наблюдаемых среди явлений, и система, объединяющая все научные данные, строится по методу математической дедукции (с. 15).

Этим создается единая и мощная классификационная схема, позволяющая легко небыстро находить данные, которые могут понадобиться нам в жизни.
Эта схема играет роль каталога большой библиотеки, где книги расставляются систематически по полкам, а в нашем случае факты по формулам, а общетеоретическая схема связывает все это по шкафам (с. 16).
Поэтому наука так легко и быстро меняет свои теории (с. 16).

Поэтому всякий, кто говорит, что он научно обосновывает смысл и цель жизни, научно доказывает бытие или небытие бога и т д., – говорит вздор и показывает свое невежество в науке или в философии, а то и в обеих вместе (с. 16).

4. Очерк по истории марксизма.

... анархическое движение, подобно эсеровскому, не избегло тлетворного влияния марксизма, причем это влияние сказывалось не отдельными периодами, а проходит через всю историю анархического движения вплоть до наших дней. Вследствие этого автор разделяет анархистов-коммунистов и анархистов-марксистов. Очерки эти были написаны в 31–32 гг. в период заключения автора в Верхне-Уральском политизоляторе, и в это же время там находились анархисты как того, так и другого направления. Основными задачами, которые тогда ставили перед собой анархисты-марксисты, были объединение анархического движения путем образования партии анархистов и разработки программы этой партии. Инициатором и руководителем этой верхне-уральской группы был В.Бармаш, который в те же примерно годы отбывал срок заключения в том же политизоляторе. По некоторым данным, в ссылках и других местах заключения находились сторонники анархистов-марксистов[20] (с. 13).

5. Вселенная как совокупность миров.
(Мир материально-физический.)

О времени мы узнаем не из ощущений, а из представлений (с. 3). … пространство так же не ощущение, а представление... (с. 5).

Мышление есть стихия. Из всех семи[21] стихий – четыре относятся к материальному миру, и три имеют более широкое значение, но все семь, так или иначе, проявляют себя в материально физическом мире (с. 14).

Так гномы говорят нам на языке непроницаемости, скрытности, тяжести. Ундины – метаморфичны, как вода, и принимают всевозможные формы в зависимости от окружающего. Сильфы подвижны, как воздух, и саламандры горячи и чисты, как пламя. Кобальды – духи металлов – в своем характере обладают как бы пластичностью и гибкостью и т.д. и т.п. Вся эта совокупность образует царство сил природы (с. 16).

Итак, уже сейчас можно набросать такую картину: Духовная монада нисходит до минерального царства... Затем начинается ее эволюция, и она через бесчисленные века становится растением, затем животным и, наконец, человеком... На этом пути она неизмеримое количество раз рождается и вновь умирает, ибо ей приходится менять от времени до времени свое тело, когда она внутренне перерастает то, что это тело может ей дать… (с. 22).

Поэтому животные, растения и минералы – это наши отставшие братья, правда, отстали они от нас на сотни тысячелетий, но и сотни тысячелетий – лишь миг перед вечностью нашего бытия (с. 22).

Совершенно ясно, что должны существовать, – и они действительно существуют, – существа, стоящие неизмеримо выше человека, перед которыми человек то же, что перед нами камень, или даже еще более высокие… Только не нужно думать, что мы им, а они нам как-то подобны!.. Это подобие есть только в возможности!.. (с. 26).

Задача родившихся на Земле – творчество здесь[22], а потустороннее творчество можно отложить до времени, когда сами станем гражданами иных миров (с. 29).

Только тот, кто настолько могуч, что его силы не исчерпываются всей полнотой земных нужд, всей силой страдания человечества, только тот и будет думать, кроме Земли, еще о творчестве и в иных мирах... (с. 30).

И, тем не менее, не может быть правильного творчества на Земле, если нет перспектив в иные миры и бесконечность. Подлинно благое творчество отвечающее полноте нужд человеческих, творчество зрячее, а не слепое, может явиться как результат не только самосознания, но и того, что в последнее время зовут космическим сознанием.
Космическое же сознание пробуждается в человеке только на зов бесконечности, на тоску по совершенной красоте (с. 30).

6. Фазисы эволюции в онто- и филогенезисе.

Часть I.

Теперь становится уже ясно, что мистика ставит человека в непосредственное соприкосновение с реальностью... так что различные «мистики» можно классифицировать по четырем большим разделам:

1. Мистика стихийных сил – мистика колдунов, шаманов…
2. Мистика человеческая – мистика религии предков в ее различных формах…
3. Мистика света – божественная мистика подлинного и глубокого эзотеризма…
4. Мистика тьмы – мистика Зла, свойственная некоторым течениям, связанным с борьбой за власть и наслаждение… Это мистика порыва к верхам сорвавшегося в бездну… (с. 2).

Но история человечества есть совокупность движений отдельных сознаний... Все эти сознания «свободны», но в результате получается «нечто» и некое постоянство. Однако это «нечто» трансцендентно как раз именно для того человеческого сознания, жизнь которого и дает это «нечто». Оно для человека не познаваемо, фикция и ничто… (с. 8).

Всякое же рассуждение о так называемых законах истории является бессмыслицей…

Совершенно другое получим мы, если встанем на точку зрения становления субъекта, развертывания (эволюции) им заложенных в нем потенций (с. 10).

Здесь мы подходим к фазам становления… рассмотрим состояния гилизма, психизма и пневматизма, как фазы становления человеческого духа[23](с. 10).

Итак, мы имеем перед собой гилика... он мыслит образами, и у него еще нет никаких понятий, его память не комбинаторная, но механическая (с. 10-11).

Человек (гилик), как форма, происходит из рода, он только отпрыск формообразующей силы, свойственной роду… Из рода он получил все, что делает его человеком, – свое знание преданий, обычаев способов жизни, – вся его память целиком образована родом – род живет в его памяти в лице его предка и событий существования Родовая страсть кипит в его жилах… Сама метаморфичность его тела и души – лишь повторение свойств рода… И он передает эти свойства своим потомкам... Он подобен цветку на дереве – дает потомство и осыпается, ибо в этом его значение (с. 13).

Из природы течет в него поток эмоций вместе с образами…
Как поток стихий шел беспорядочной грудой общих переживаний, так теперь идет в него и поток эмоций от образов природы. Эти образы суть стихийные духи, духи природы в их многообразии... (с. 14).
Наши сказки и басни – далекие бледные тени сказок жизни той эпохи... Отсюда – тотемизм. Он основан на понимании связи человеческого рода и животных… (с. 16).

… было нечто, препятствовавшее развитию, от чего «человечество» избавилось, а оставшаяся часть не смогла избавиться[24].

7. Фазисы эволюции в онто- и филогенезисе.

Часть II

Состояние психизма есть состояние, когда человек рождается из природы – его пуповина обрывается, и он остается один, уже не слитый с природой, но противопоставленный ей... (с. 10).
Отныне он хочет покорить природу, подчинить ее своей власти... (с. 10).
На ступени психизма рождается самолюбие и эгоизм как любовь к своей личности (с. 12).
Переход от психизма к пневматизму может совершиться только путем безоговорочного подчинения рассудка, понятий, а стало быть, и личности с ее эгоизмом – более высоким началам духовности (с. 15).
Для пневматика жизнь должна рассматриваться вне времени, и он не имеет целей… (с. 16).
Психик стремится к истине, владеет ею, но пневматик сам должен стать и быть истиною: «Я есть путь, истина и жизнь!» – говорит Христос (с. 16).

Для пневматика Вселенная есть совокупность сознательных или бессознательных сил, есть соотношение свободных воль... (с. 16).

В основу права должен быть положен принцип несравнимости людей их абсолютной разности в их принципе и их полное равенство в возможности проявления (с. 20).

В социальном же смысле любовь на Земле есть отказ от богатства и власти (с. 21).

С этой точки зрения, всякий, кто обосновывается на любви, сочувствии, жалости, истине и т.п., – религиозен... (с. 22).

Когда психик борется «во имя идеи» – он борется во имя личности... Да погибну я, говорит он, но да живет моя идея! (с. 29).

Но под идеей психик понимает юридическую личность, скорлупу, и во имя ее, во имя «дальнего» приносит в жертву сотни, тысячи и миллионы ближних живых людей. Это и есть подлинное поклонение дьяволу, черная месса, подлинный сатанизм (с. 30).

В человека, как и во Вселенную, заложены возможности – потенциал. Задача развития – развить, развернуть эти возможно в действительности, привести их в действие.[25] Эволюция есть развертывание потенций, а исторический процесс есть становление эволюции (с. 32).

…и только тогда, когда выполнен будет нами целиком завет любви и мудрости, мы познаем истину и станем свободными, это свобода от Кармы, от мировой причинности. Тогда мы сами станем одной из вселенских причин, станем теми, кто может «вязать» и «раз решать».

В напряженной борьбе за добро против зла переплавляется постепенно природа человека, и алхимический процесс Великого Делания из грубого камня получает высшую духовную сущность.

В этой неустанной борьбе подается помощь отставшим, и самому можно подниматься, только поднимая других (с. 34).

8. Вселенная как совокупность Миров. Мир форм (мир образов).

Итак, мы начнем с того, что констатируем., существование прежде всего наших представлений. Эти представления меняются, текут как сновидения, и сначала в них самих нельзя уловить как будто никакой внутренней связи… (с. 5).
... никто нам не может ничего сообщить о том, что же есть «объективно», т.е. вне воспринимающего субъекта, а значит, так нельзя говорить (с. 7).

Сила формообразования или «воображения» у кристалла исчерпывается ростом данного индивида. У растения этот рост переходит границы индивида и дает зародыш – зерно другого индивида... У животного воображение идет еще дальше и создает мир эмоций и восприятий, наконец, у человека он вырастает до разумения – все это суть только различные фазисы проявления формообразующей силы – силы воображения (с. 8).

Я ощущаю себя, свое тело... Но раз я ощущаю свое тело, то, прежде всего, я сам противопоставляю себя же этому телу... Мое тело становится для меня «не-Я». Я его ощущаю как нечто «другое», а когда я хочу воздействовать на него, – оно и совсем оказывается «другим», так как знаю я его, пожалуй, не больше, чем любую «внешнюю» вещь, а кроме того, оно и сопротивляется моим желаниям... (с. 12).

Мы говорили, что оно [познание] совершается через уподобления. Однако высшей степенью его является отождествление.
Акт отождествления и ставит нас перед фактом мистического познания (с. 13).

Мистическое познание преодолевает разделение на субъект и объект – оно совершается как отождествление двух: «Я» и «не-Я», но отождествление не подсознательное, а надсознательное, сверхсознательное Такое сверхсознание достигается человеком фактически, но не путем рассуждений и умозаключений... При этом в акте отождествления необходимо действует воля, мудрость и любовь (с. 13).

Так в моем сознании живут желания, влечения, страсть, инстинкты и т.п. разнообразных духов, отожествленных мною с самим собой...
Во мне говорят различные голоса, и спорят различные голоса, и спорят различные индивидуальности...[26] И только все большее развитие моего самосознания может выяснить мне границы моего собственного «Я» (с. 14).

Эта Карма сплетает вместе судьбы отдельных индивидуальностей, групп, народов пород всего мира... И можно проследить, конечно, почему оказываются сплетенными судьбы различных индивидуальностей... Отсюда следует, что, двигаясь постепенно в этом направлении, мы внутренним анализом самих себя, вместе с внешним исследованием мировых судеб семейств, народов, рас, пород и т.д. постепенно распутаем клубок, составляющий то, что мы считаем совокупностью наших «Я» (с. 17).

Два стража порога стоят, не пропуская нас к сознательному восприятию внешнего мира и нашего «Я».
Страж, который загораживает нам путь к миропознанию, есть страх, и страж, стоящий на пути к самопознанию, есть стыд. Не нужно только думать, что тот страх и стыд, о которых мы здесь говорим и которые живут в нас, таковы, каковы эти переживания в обыденной жизни... (с. 20).

Нужно только всегда помнить, что Вселенная бесконечна, а мы сами бессмертны, что не было времени без нас и не будет. Вся Вселенная – гигантское сообщество существ, стоящих на различных ступенях совершенства, и на безмерной высоте над ними стоят те, кого с древних времен называли зонами... (с. 22).

Высшее, частичное воплощение кого видела Земля, были зоны. Это были зоны любви, давшие миру религии Кришны, Будды и Христа... Религии любви, мудрости и свободы… (с. 22).

Но никто из принявших человеческую форму не может подняться над человеком, не победив в себе трехглавого дракона эксплуатации, власти и лжи и его слуг – «стражей порога».
Это и рассказывается в мифе «Апокалипсиса»... (с. 23).

9. Всленная как совокупность Миров.
Мир образов и мир идей.

Конечно, есть и еще более высокие миры – они идут в бесконечную высь – это миры духов различных категорий и степеней совершенства…
А над всеми этими духами выше всего стоит Тот, Кого мы не можем ни определить, ни назвать, – Бог.
Он выше совершенства и выше даже бытия или небытия... Одинаково правы как те, что говорят о Нем, что он существует, так и те, которые говорят, что он не существует, и одинаково же они ошибаются...
Тем не менее, мы для себя самих, а вовсе не для того, чтобы выразить подлинную сущность Бога, говорим о тех формах божественности, в которых мы, люди, можем Его себе мыслить. Бог в сверхбытии – непроявленный, Бог в бытии – Сущий и Творец и, наконец. Бог Спасающий…
Но это все, в сущности, только слова, не поддающиеся никакому дальнейшему определению. Мы бесконечно дальше отстоим от Него, чем инфузория отстоит от нас, и потому легче инфузории понять и выразить дифференциальное и интегральное исчисление, чем нам что-либо сказать о Боге.
Так от низшего мира до высочайших поднимается бесконечная лестница ступеней духовного совершенства.
На всех этих ступенях идет жизнь, борьба. И живут эти миры часто для нас менее понятной жизнью, чем была бы понятна жизнь человеческого общества для муравья или пчелы…
И тем не менее между всеми этими мирами есть единственная связь – цепь взаимодействий, и эта цепь и связь прежде всего определяется любовью. Поэтому бывали случаи, когда из миров более высоких духовные индивидуальности сходили в наш мир и «осеняли» людей, делая их вдохновенными пророками, глашатаями новых истин (с. 8-9).

Пневматик преодолел мысль путем «бунта» и поднялся от необходимости к свободе, от справедливости – к любви (с. 22).

А пневматикам Он [Христос] говорил: «Вы соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон на попрание людям» [Мф. 5:13] (с. 22).

Итак, для пневматика миф – есть изображение подлинных реальностей бытия, есть как бы мировой роман или мировая трагедия (с. 27).

Пневматик «разговаривает» с ними [духовными существами] не на их языках, он воздействует на них «заклинаниями», и потому в этом случае он является магом. Слово же «маг» означает и «маг», и «мог», «мощь» и «могущество», и с другой стороны – «imago» – воображаю l'imagination – воображение[27]. Маг может призвать духов, так как он знает их «имена» и может говорить с ними на их «языке», и «язык» этот, как и человеческий, есть определенный символизм, что и дало повод говорить о «магических формулах» (с. 26).

10. Переход от объяснения к познанию.

Роль науки заключается в объяснении, а отнюдь не в познании (с. 1).

Если есть нечто физическое во внешнем мире, то оно остается физическим и в моем теле, и, если есть нечто психическое в связи с моим телом, то оно остается психическим и вне моего тела...[28]

…Отсюда вытекает, что раздражение не может переходить в ощущение, в нечто психическое внутри тела, если этого психического не было уже сразу дано изначала... (с. 6).

В свете, в звуке, во вкусе и т.д. – в различных так называемых ощущениях открываются человеку другие существа и ведут с ним разговор на своем языке. Кто говорит на языке красок и форм, кто – на языке звуков и вкусов и т д. (с. 7).

Таким же образом, как духи природы, могут открываться нам и духи, стоящие гораздо выше нас…
Они на своих языках или на наших сообщают людям истины, ведомые им и неведомые нам (с. 8).

Но можно идти дальше и глубже – можно не только проникать в душевные состояния других людей, но и творить их (с. 8).

Можно читать в глубине душ человеческих, совсем не прибегая к условным языкам, но понимая смысл того, что одна душа может раскрыть другой на языке своей собственной природы (с. 9).

Таким образом, «волчность» волка связана не с частицами вещества, а с формой. Ведь и глиняный кувшин ничем, кроме формы, не отличается от куска глины, от которой взята и та глина, что составляет его самого. Все такие формы, если брать их с точки зрения их силового обоснования, и будут энтелехиями[29] (с. 12 – 13).

Таким образом, эйдос является чем-то, что может служить объединяющим началом для энтелехий, то, что лежит в основе их самих – их цель, идея, сущность, архетип (с. 15).

Можно сказать, что если энтелехия есть план постройки, то эйдос – ее идея. Однако ни в коем случае не следует смешивать эйдос – дух – идею, с одной стороны, и духовный рассудок с другой (с. 15).

Понятие и идея – совершенно разные вещи. Весь человек есть идея, но понятие есть произведение человеческого ума (с. 15).

Бывают у человека переживания чрезвычайно напряженного характера, моменты вдохновения и т. п.
Те, кто их пережил, могут констатировать следующее: в такие моменты созерцание открывает мир эйдосов, платоновских идей, по отношению к которому мир образов является как мир энтелехий – форм и душ.
Итак, мы имеем перед собой мир эйдосов, и в этом мире мы находим снова свое «Я» как эйдос, противопоставляемый всем другим.
Это свое эйдетическое «Я» мы называем индивидуальностью (с – 23).

Так и в нашем случае – задача заключается в том, чтобы, смотря в книгу природы, уметь ее читать. Мы уже видели, что наука как таковая задается совсем другими целями, а потому не служит целям познания и работает не во имя истины, но во имя пользы (с. 25).

Нужно стать Истиной, но ясно, что такая задача может быть разрешена каждым эйдосом, каждой индивидуальностью только в течение веков и в многообразии бесчисленных миров (с. 26).

11. Фило-София и София (как фазисы человеческого развития).

Можно сказать, что философия как мышление о мире началась с Аристотеля, ибо все предшественники Аристотеля еще отчасти принадлежат религии, мифу и сказке... (с. 2).

Аристотель дал почти полную и окончательную логическую основу для всякого мышления вообще, ибо дал логику как науку о законах правильного мышления (с. 2).

После Канта, как и до Аристотеля, мы принципиально нового в узком философском смысле уже ничего не находим ибо философы послекантовского периода в сущности развивают только более подробно то, что в основе уже имеется у Канта[30] (с. 1).

Философия живет в мышлении, мудрость же живет в деянии (с. 2).

Сознание оказывается заключенным, закутанным со всех сторон «с головой» формами, исходящими из самого же человека.
Человек оказался заключенным в кокон им же самим из себя выделенных форм.
Душа человека подобна бабочке, которая окутала себя выделенной паутинными железами тканью...
Мозг человека оказался такой паутинной железой. Но человеческая душа не запуталась в ею же самой сотканной паутине философии, а именно закуталась, чтобы благодаря этому пройти определенную стадию своего гармонического развития.
И стоит нам бросить взгляд на историю и задуматься над соответствиями индивидуального и родового развития, чтобы заключить с несомненностью, что стадия философии есть стадия психизма, которой предшествует гилизм и за которой следует пневматизм

Философия Канта является, таким образом, заключительным моментом психической стадии развития человечества, живущего европейской культурой.

Но раз это так, раз это есть закономерный факт развития, то единственно правильным подходом к этому факту прежде всего должно быть исследование того что это за факт, как фазис, и каковы возможности его преодоления для дальнейшего развития? (с. 4-5).

Далее в «Тетради» идет рассказ об истории становления европейского сознания.

…весь смысл философии вообще и философии Канта в частности вовсе не в познании, но в воспитании, т.е. в вынашивании новой структуры человеческого организма.
Философия не сообщает нам никакого познания, но преобразует наше сознание (с. 11).

В сущности, единственным следствием философии является безусловный, чудовищный солипсизм.
Философия погружает человека в пучину безбрежного одиночества. Мейстер Экхарт назвал бы это святая святых души, ибо это и есть психическая колыбель духа (с. 11).
Теперь человек все закутывает в понятия, и все умирает перед человеком, природа превращается в простой механизм ради того, чтобы дать человеку возможность достигнуть бессмертия.
Но, конечно, на самом деле природа не умирает, но скрывается за занавесом. И этот занавес отныне может поднять только бессмертное сознание (с. 12).

12. Кант и его философия.

(Здесь мы ограничимся лишь тем, что приведем те высказывания Канта, в формулировке Солоновича, которые оказались, как это мне представляется, наиболее существенными для автора. Наша задача здесь сводится к тому, чтобы представить себе, как Солонович понимал Канта.)

Если мысленно исключить из мира духовные существа, то вместе с ними исчезнут пространство и время[31] (с. 7).

Пространственно-временные отношения присущи не самим вещам, а только нашему восприятию их (с. 7).

Следовательно, мы познаем вещи лишь так, как они нам являются, но не вещи, как они есть в себе (с. 7).

Метафизика как наука о сущем, таким образом, невозможна (с. 8).

Резюмируя, мы можем сказать, что суждения науки – синтетические, ассерторические, т.е. они двигают наше знание вперед, но знание это не поднимается до аподиктичности[32] (с. 11).

С точки зрения Канта, материализм, равно как идеализм, являясь догматическими метафизическими системами, оба несостоятельны… (с. 18).

Функция ума есть познание, и эта функция разобрана Кантом в только что изложенной критике чистого разума.
Функцию воли Кант разбирает в критике практического разума… (с. 18).

Вещи имеют «стоимость», личности – достоинство.
Отсюда вытекает предписание:
     1. Никогда не обращайся с личностью как с вещами; уважай самоцельность личности в себе и других.
     2. Споспешествуй по мере сил собственному совершенству и чужому счастью, ибо это единственные цели, выдерживающие испытание в отношении абсолютной общезначимости (с. 20).

Реальность так постулируемых трех идей: Свободы, Бога и Бессмертия может быть только предметом веры, но не знания (с. 22).

13. Атомизм[33].

Итак, существует какое-то мистическое отношение к действительности, некий как бы мистический опыт... (с. 2).

Однако первый шаг в направлении к познанию методологии мистического опыта заключается прежде всего в простом акте «переживания» самой мысли… Попробуйте те мысли, которые будут излагаться, пережить, перечувствовать, прощупать. Не заглядывайте в мысль мимоходом, сквозь слегка приоткрытую дверь небрежного внимания, но широко распахните эти двери, войдите в мысль, как в комнату, – осмотритесь… (с. 3).

Совершенно подобно облакам на небе и их игре – играют и пляшут свой танец атомы. То соединяясь, то разъединяясь как облака они образуют то одну, то другую конфигурацию... Но никакой ценности и никакого критерия сравнения нельзя применить к этим конфигурациям…
Нельзя ведь сказать, что какая-то форма лучше или совершеннее другой, что треугольник совершеннее, «прогрессивнее» квадрата и т п. Поэтому бессмысленно говорить в этой Вселенной о развитии, эволюции, прогрессе, как бессмысленно искать прогресса или эволюции в игре облаков. Эта игра бессмысленна. Бессмысленна и игра атомов. Значит, бессмысленна и бесцельна Вселенная и жизнь этой Вселенной.
Получается бессмысленная, бесцельная пляска атомов, и на фоне этого бессмысленного объекта распят, растерзан исходящий в страданиях и горе субъект (с 12).
Он один и существует, но только как одно живое воплощенное страдание.
Итак, вся Вселенная имеет своим смыслом абсурд, а фактом – страдание (с. 13).

14. Папдемонизм.

Может быть сознание человека, сознание животного, сознание растения или даже минерала.
Конечно, сознание минерала приходится мыслить себе крайне смутным, крайне примитивным… (с. 4).

Таким образом, теперь для нас каждое движение должно являться следствием изменения какого-либо сознания.
Где есть движение – оно результат изменения сознания, а так как сознание предполагает субъекта, то движение всегда есть следствие изменения сознания какого-либо субъекта.
Итак, всюду, где есть движения, эти движения производятся субъектами, то есть существами. И все тела в мире оказываются телами некоторых существ – демонов, богов, духов, душ и т.д., как бы мы их ни называли.
Эти демоны или духи обладают различными формами сознания.
Есть духи планет... Есть духи солнц, солнечных систем, духи трав и деревьев, духи источников и рек, морей, озер и туч, духи минералов, пещер, кладов, духи животных и человеческих рас и т.д. (с. 4).

В самом деле, с человеческим телом связан бесчисленный ряд сознаний: сознание самого человека, сознание всех клеточек тела, сознание органов, но далее инстинкт, или родовое сознание и так далее (с. 6).

... мы получаем мир не как мертвый механизм, а как общество, как социальный космос и, таким образом, проблема миротворчества превращается в проблему творчества социального (с. 7).

Проблема взаимопомощи и солидарности, как развивал Кропоткин, переходит в проблемы любви и жалости, как их ставили Кришна, Будда и Христос.
Разрешив социальную проблему у себя на Земле, человек ставит ее в ее космическом значении… Религии этики переходят в религии или религию права в масштабах уже вселенского размаха.
Так поставленная проблема права задает задачу создать общество на основах свободы, равенства и братства из таких разрозненных элементов, как люди, животные, растения насекомые, минералы, духи планет и стихий и т. д. (с. 7).

Нужно пережить в себе своим сознанием свое же сознание, с этого же начинается вообще всякое самопознание, а без него нечего и думать познать что-либо другое.
Нужно ясно дать себе отчет в непроизводности и полной непосредственности нашего сознания и в том, что все наши переживания – как телесные, так и не телесные, происходят в сознании.
При этом не надо смешивать этого с идеализмом или вообще с какой-либо метафизической системой, ибо сознание нами не мыслится, но переживается как факт и перед достоверностью этого факта даже достоверность нашего тела является производной и опосредованной (с. 8).

3. Моя близость к идеям Солоновича и мои расхождения с ним

Итак, в годы юности мой жизненный путь освещался тремя прожекторами. Одним из них была философия Солоновича, звучащая примерно так, как она описана выше, другим – традиционная философия и, наконец, третьим – наука тех дней[34]. И не я один в окружении Солоновича был настроен так многогранно. Сознание человека многомерно – корреляционно связанными могут быть разные позиции. Многомерность сознания – это возможное критицизма, выход за пределы какой-нибудь одной парадигмы, интеллектуальная свобода активной личности.

Забегая вперед, отмечу, что позднее – в те дни, когда для меня открылась возможность заниматься философскими проблемами, я отчетливо понял, что проблема сознания здесь является центральной. Одновременно мне стало ясно, что в нашей культуре эта тема остается неразработанной. И, более того, стало очевидно, что в рамках существующей парадигмы она и не может быть осмыслена.

Солонович оценил первостепенную важность этой проблемы еще в те далеко ушедшие дни (см. тетрадь № 12), но закрыл путь к ее разработке, заявив, что сознание не мыслится, а только переживается (см. там же). Я занял здесь противоположную позицию и попытался предложить математически задаваемую модель сознания. Появилась книга [Налимов, 1989].

Я обратил внимание на смыслы, организующие наше сознание. Смыслы можно обсуждать. Смыслы нужно обсуждать. Смыслы динамичны. Если смыслы не осмысливать, то они начинают меркнуть.

Книга написана необычно. Я опираюсь почти на все многообразие нашей культуры: на посткантианскую философию XX века (что, естественно, не мог оценить Солонович), на мистический опыт, на науку – обращаясь к таким ее разделам, как математика и теоретическая физика, на не признанную наукой Трансперсональную психологию. Существенным здесь является введение новой категории – спонтанности, представление о размытости смыслов, использование неаристотелевой – вероятностной – логики. Математическая модель строится аксиоматически, хотя ничего не доказывается. Основная аксиома об изначальном существовании элементарных смыслов, идущая еще от Платона, совпадает с представлением Солоновича о самостоятельном (не зависимом от человека) существовании семантического начала. Если пользоваться терминологией Солоновича, то можно сказать, что мой подход выходит за границы «психизма». Это уже шаг в сторону «пневмагизма». Именно в силу этих обстоятельств книгу было непросто опубликовать в нашей стране и до сих пор не удалось опубликовать на Западе. Парадигма «психизма» стоит на страже.

В последнее время я пытался развивать представление о вездесущности сознания, близкое к концепции Солоновича о «пандемонизме» (тетрадь № 14). Близки мне и его концепция о множественности миров во Вселенной (см. тетрадь № 5), и признаваемое им апофатическое представление о Боге. И наконец, мой критицизм по отношению к науке в какой-то степени близок позиции Солоновича, хотя, конечно, теперь эту тему удается существенно расширить[35].

Итак, вся моя философски ориентированная творческая деятельность находилась в той или иной степени под влиянием Солоновича. Я даже часто не осознавал этого влияния, но оно было во мне. И в то же время во многом и очень важном я ушел далеко от него, о чем свидетельствуют и сделанные мною примечания к приведенным выше тетрадям Солоновича, и мои философские публикации. Частично они приведены в библиографии к этой главе, полностью – в Приложении II к этой работе.

Попытаемся еще раз коротко сформулировать как близость, так и расхождение с Солоновичем. Хотя это скорее не расхождение, а отличие, естественно возникающее во времени.

Близость. Понимание фундаментальности идеи ненасилия: роль творчества; критика нашей культуры в целом; критика науки при одновременном признании ее роли; противопоставление континуального дискретному в самом мироздании; несводимость смыслов к жесткому их определению; представление об изначальной потенциальности, раскрывающейся в творчестве; и, может быть, самое главное – представление о множественности миров различной степени духовности и о наших нескончаемых странствиях в мирах и веках; и последнее: духовная потребность во внутреннем росте – как индивидуальном, так и социальном.

Отличие. Непризнание Солоновичем развития посткантианской философии. И здесь парадокс: свою философскую систему я стал развивать, исходя из позиций Солоновича. И далее мое мышление, в отличие от мышления Солоновича, носит вероятностный характер. У меня это профессионально: многие годы я занимался практическими применениями математической статистики. И наконец, последнее – в своих построениях я опирался на современное состояние науки, обретающее широкое философское звучание, и на философские разработки последних десятилетий (экзистенциализм, философскую герменевтику и проч.), так же как, впрочем, и на работы конца прошлого века (особенно Ницше).

* * *

Закончить эту главу мне хочется выдержками из ранней книги А.А.Солоновича [Солонович, 1914], написанной еще до встречи с А.А.Карелиным и посвященной А.О.Солонович. Получить ее было непросто, так как она в разряде «редких книг». Она пришла ко мне, когда работа над воспоминаниями уже была закончена.

Листая ее, я вновь ощутил живую энергию Солоновича, хранящуюся в страницах этой книги, напитанной его духовным пафосом. Здесь и свободный полет мысли, и романтизм, и поэтичность, и устремленность в неведомое, и страстный поиск.

Ничто глубокое. Ничто всесильное…
Ничто – пустое, как сердце Тайны, как сон Нирваны.
Как зов в пустыне, как крик на море –
сильнейшее богов невыразимое Ничто.
Белое, как матовый туман болотного утра,
острое и белое, как осколок разбитого льда
глубоких надежд.
Оно было и будет, и его нет никогда,
ибо оно объемлет и держит само себя и в тусклом
взоре своем отражает Ничто.
Оно неподвижно, как труп, живущий страхом...
Оно лежало…
И не было громкого крика, и боязливых голосов,
и тишины не было – зовущей шорох;
и не было света и не было мрака,
Не было ничего…
Это было Ничто!
Необъятная, неизвестная, всеобъемлющая
Тайна покоилась в глубоком сне
без грез, без сновидений…                                   (с. 9)

И не родился еще из нее могучий
страж зовущей Тайны – суровое, холодное Молчание...
И Колеса еще не было, которому другое имя – Вечность.
И на челе Непроявленного не было начертано ни одной
Кальпы, ибо Айнсоф не извлекало еще из своей сути
черной, зловещей Тиамат, хранившей в своих недрах
живые образы вращений Колеса.
И если бы явился атом, он был бы здесь
Творцом, он был бы всемогущим, он был бы Всем...
Один атом о, только бы один, – единый и
ничтожный, – он был бы Богом, небом, адом,
вселенной и собой...
Он был бы Бытием!..
Он был бы точкой, язвой, раной, проклятием, тоской...
О, это было бы Все!
И возник в Небытии крик отчаяния…
Точно где-то, в самом центре его, треснуло сердце
и раздвинулось; как будто порвалось что-то,
и там, где порвалось, где не было Ничто, – там
повис крик, страшный…
Он висел в бездне и точно падал куда-то
в неизведанную глубину, и точно поднимался
вверх – туда, где не было недостижимого,
и точно углублялся в себя, – в рану своего бытия,
в хаос непредначертанных абсолютов…               (с. 10)

Он возмутил спокойное, бесстрастное Ничто.
…Он впивался, он терзал, он хотел жить...
...он вонзался все глубже...
…извивался он и стонал, и молил, и рыдал,
и звучал, задыхался и рос...                                     (с. 11)

... Это была страшная битва на границе веков и
хотений...
... Но крик рос...                                                        (с. 12)
… А битва кипела, стонала, рыдала, как жизнь,
как страданье, как мука и бред…                            (с. 14)

… Явилось новое.
        Лотос расцвел жемчужным ожерельем, алмазы слез
блестели по краям, и острые, мелькающие стрелы впервые
пронизали мрак, – тычинками тянулись нити света, и
завязь мира народилась, как первый час текущей ленты
неподвижности веков.

        И трон, как будто плавая в лучах сверкающего света,
И Бог-Отец, Иегова, Атман и Брама, Хонс и Демиург,
Нус и Бэл, и Ра, Óдин и Параклет, он – имеющий
бесконечные названия и не имеющий ни одного имени,
внезапно появился, – первый и последний, в ком все и
кто во всем, – олицетворенье Бытия.                    (с. 16)

        Тихо стало поворачиваться Колесо.
Проснулась Тайна и принесла в свое чрево
зародыши будущего.
... А спираль Всебытия развертывалась от страшного
давления необходимости, и появлялись все новые и
новые миры…                                                         (с. 18)

           ... И бледные тучи грядущих событий
толпились, стонали, взывали и белые руки с мольбой
простирали к великой и грозной Судьбе.
            А песня призывных и гордых смятений росла,
разливалась, катилась, стучалась, – бросалась
на выси гармоний.
            И вопли, и скрежет и стоны, и муки
творили победу, творили борьбу.                         (с. 24)

            С тихим ропотом бились эфирные волны,
искали тоску берегов.
Как ризы венчанных и гордых владычеств,
порфиры из струй золотых, в разбросанных искрах рожденья
таились, грядущих событий виденья храня.
Холодных молчаний суровые лики
бесстрастно глядели из тьмы.
И мир волновался и рос, разбивался,
не зная зачем и к чему…                                         (с. 33)

             Не ведая острых, скалистых стремлений,
не ведая токов судьбы, рождались и гасли
в пространствах миры, как взгляды томлений,
как крики мольбы.
          ...В сияньи из газов летучих металлов,
в клокочущих пламенных дымках паров,
металась одна из пылинок созданья,
одна средь грядущих миров.
Вилась по уклонам гигантской спирали,
бежала сквозь сонмы веков,
спускалась под темные своды молчанья,
дрожала под гнетом оков…                                  (с. 34)
           Единый, слышишь я не хочу умирать, я хочу знать то
вечное, для чего стоит жить…
Или вечны только вопросы? –
ибо и сам мир есть вопрос!.. Да и ты, Великий, тоже вопрос...
Но нет, когда не будет задающих вопросы, то и сами
вопросы умрут… Или, быть может, они переживут своих творцов и
будут висеть в пустоте, облитые кровью и стоном... (с. 52)

           И кто-то бился в судорогах безысходности, а стрелка
безвременья стояла ровно, ибо на одной из чашек лежало
мгновенье, а на другой – вечность…                   (с. 91)

            Ценности бытия создаются в творческой работе
поколений. О, как глубоко понимали греки всю зависимость
отдельного человека от рода...
           Кто выключил себя из цепи рождений – тот не
рождался, кто шел в стороне – должен был погибнуть...
Вереница от богов до слизняка, от Олимпа до глубины океана,
и все связано между собою, переплетено в гигантском
узоре…
           Да, здесь начало познания Материй,
здесь Парки, ткущие жизнь...                             (с 154-155)

           Все, что имеет цель – временно, и все,
кто ставит цели – живут повседневностью...
Но почему, почему так бесконечно желанен сон?
Мир не рационален и не иррационален –
он больше, чем о нем думают…                         (с. 167)

Литература

1. Белый А. Материал к биографии (интимный). В сб.: Минувшее. Андрей Белый и Антропософия. Публ. Д. Мальмстада. М.: Феникс, 1992, т. 6, с. 337 – 450; т. 8 с. 409 – 472. Т. 9, с 409 – 488.

2. Ваиткунас П. Ф.Э. Дзержинкий. М.: Мысль, 1977, 103 с.

3. Налимов В.В. Непрерывность против дискретности и языке и мышлении. Тбилиси: Тбилисский университет, 1978, 84 с.

4. Налимов В.В. Вероятностная модель языка. Издание второе, расширенное М.:Наука, 1979 303 с. Польское издание: Probabilistyczny Model Języka. Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1976,336$ издание в США: In the Labyrinths of Language: A Ma thematicians Journey[36]. Philadelphia: ISI Press, 1981, 246 p.

5. Налимов В.В. Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности. М.: Прометей, 1989, 287 с.

6. Налимов В.В. В поисках иных смыслов. М.: Прогресс, 1993, 261 + 17 с.

7. Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. М.: Московское книгоиздательство, 1910, 362 с.

8. Пирумова Н. М. Петр Алексеевич Кропоткин. М.: Наука, 1972, 223 с.

9. Свенцицкая И.С. и Трофимова М.К. Апокрифы древних христиан. Исследование тексты, комментарии. М.: Мысль, 1989, 336 с.

10. Солонович А.А. Скитания духа. М.: книгоиздательство «Сфинкс», 1914.

11. Фейерабенд П. Против методологического принуждения, с 125 – 466, в кн.: Избранные труды по методологии науки. М.: Прогресс, 1986, 544 с. (Feyerabend, Р.К. Against Method. Outline of an anarchistic theory of knowledge. London. 1975).

12. Koslowski P. (Ed.). Gnosis und Mystik in der Geschichtc der Philosophic. Zürich: Artemis Verlag, 1988, 408 S.

13. MacGregor G. Gnosis. A Renaissance in Christian Thought. Whealton, Illinois: The Theosophical Publishing House 1979, 223 p.

Назад в раздел