Василий Васильевич
 |
1991 – НА ИЗЛОМЕ КУЛЬТУРЫ: НЕКОТОРЫЕ НАБЛЮДЕНИЯ И ВОЛЬНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ О НИХНа изломе культуры. Полис, 1991 – № 6; 1992 – № 1/2, № 3, № 4. Все больше и больше мы скатываемся к состоянию, Глава IX КРИТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ СЛОЖИВШЕЙСЯ СИТУАЦИИ[1]
1. ВведениеСуперматериализированный мир
Негативный эксперимент был поставлен. Он длился более 70 лет. Он был направлен на то, чтобы жизнь приземлить, оторвать ее от Вселенского начала, подчинить ее новой идеологии, научной, как было сказано, а потому и истинной. Эксперимент проводился Административно-Партийной Системой по воле ее основателя. Не надо описывать, как проходил эксперимент, – мы все это хорошо знаем. Не надо описывать в деталях, чем окончился эксперимент, – мы это тоже хорошо знаем. Хочется только подчеркнуть, что именно непонимание природы человека разрушило социальную и экономическую структуру страны. Дискредитированной оказалась и сама идея коммунизма – великой утопии, созревшей еще в недрах христианской культуры. Пропал интерес к труду. Труд стал подчас просто невозможен или хотя бы непривлекателен, формы его проявления стали зачастую оскорбительными – кто из нас не испытал это на самом себе? На смену труду пришли спекуляция, алкоголь, грубость и агрессивность. Наглость в повседневном поведении теперь уже проявляют не только власти предержащие, но и сам измученный народ. И это страшно. А что Там? Там тоже была трагическая вспышка безумия, подавленная общими усилиями высокоразвитых стран. Теперь раны, кажется, залечены. Техника там породила невиданную роскошь жизни – не для избранных, а для многих. Социальная справедливость там представлена несравненно выше, чем у нас. Не только привилегированное лицо, но и каждый человек среднего уровня может купить себе нужное лекарство, любую бытовую машину, может поехать в другую страну за свои деньги и без специального разрешения. Но не все так отрадно. Нельзя сказать, что там нет духовности. Ей никто не препятствует. Она сама ушла на задний план, оттесненная материальным успехом в жизни. Во всяком случае, там нет той духовности, которую ищем мы, изголодавшиеся по ней люди из России. Хочется напомнить, что Европейская культура началась с философов Древней Греции. Теперь философия вдруг прекратилась – произошло это на наших глазах. Философия как Здесь, так и Там превратилась в комментирование сказанного ранее. Почему? Нет новых, вдохновляющих идей? Говорят, Там нет для них маркетинга, но почему нет? Пока ответить можно только риторически: раз нет, значит, никому не надо. Творчество там, конечно, никто не контролирует. Но творящий все время должен помнить о маркетинге – удастся ли ему продать то, что он сотворил? А маркетинг суров – он подчиняется существующей парадигме и охраняет ее. Деньги –организующая сила общества. Это, конечно, хорошо, это прекрасно. Это разрушает феодальную структуру с ее системой привилегий и дискриминаций. Перед деньгами все равны, а неравным (больным) можно помочь – именно в этом, прежде всего, должна проявляться социальная справедливость. Но устремленность к деньгам материализует жизнь, лишает ее глубокого духовного поиска. Не возрождается ли в новом варианте Древний Рим? Правда, и с социальной справедливостью все-таки не все так просто, как кажется с первого взгляда. В США социальная несправедливость с наибольшей остротой выражается в том, что медицинское обслуживание (очень дорогое) доступно далеко не всем[2]. Здесь остается нерешенной проблема: как далеко может простираться устремленность к социальной справедливости – не поведет ли расширение ее к созданию ватного состояния общества, характеризующегося потерей трудовой активности? Во всяком случае, богатство страны само по себе еще недостаточно для успешного разрешения социальных противоречий. Там, естественно, есть и протест. Это отнюдь не устремленность к революции – ее не может быть в сверхвооруженных странах. Это и не коллективное неповиновение в стиле Ганди. Это – горестный личностный протест, индивидуальный бунт, чаще всего бескровный и безнадежный. В США, по-видимому, около миллиона бездомных (или, может быть, больше); по нашим меркам, они живут не так уж плохо. Но они – вне системы, они так бунтуют. Протестующими – не принимающими систему – оказываются и алкоголики, и наркоманы, и добровольно уходящие из жизни, и те, кто сам не может справиться со своими неврозами. И наконец, бандитизм и терроризм. Не только в Америке, но и в тихой Европе. Вас предупреждают: при входе в Собор Парижской Богоматери висит плакат, показывающий технику срывания сумочек с плеча в толпе; в Стокгольмском аэропорту вас просят не спускать глаз с ваших вещей... Вот во что выродились протестующие герои прошлого. Человек бросил вызов сам себе. И никто не знает, как отвечать на этот вызов. Как лечить алкоголиков и наркоманов? С бандитами, казалось бы, проще – можно всех выловить. Но что делать с ними потом? Государство, обремененное избытком тюрем, будет выглядеть как один из вариантов рабовладельческого общества. Как сгладить напряженность жизни высокообеспеченного общества? Как сформулировать новые смыслы, способные увлечь молодежь? В последующих параграфах мы приведем подборку высказываний о современном состоянии Мира, заимствованных в основном из официальной государственной газеты. Теперь Известиям можно верить. Здесь мы в какой-то степени следуем за Ф.Достоевским, пытавшимся откликаться на текущую повседневность происходящего. Отметим, что официальные газетные данные иногда оказываются разноречивыми – тогда приходится приводить не единственный вариант[3]. Наша подборка – это не более чем попытка сконцентрировать то, что читателю ранее уже было в той или иной степени знакомо. В таком соединенном и плотно упакованном виде ранее знакомое обретает новое, набатное звучание. В последующих главах мы перейдем к философскому рассмотрению проблемы, которую можно было бы назвать вселенской экологией человека.Здесь мы будем иметь в виду не только физическую, но и духовную среду его обитания. Человек – единственное существо на Земле, которое обитает еще и в Мире смыслов и стремится заглянуть в запредельность Бытия. Закончим работу анализом причин глобального кризиса человечества, выделив особенно то, что произошло в нашей стране. 2. Статистика социального нездоровья высокоразвитых странНесмотря на все многообразие стран, охваченных современной научно-индустриальной культурой, они все оказываются пораженными одной общей болезнью – злокачественной социальной опухолью. Одним из симптомов этого заболевания являются алкоголизм и наркомания. Приведем здесь несколько высказываний, заимствованных из статьи психиатра А.В.Немцова [1990], профессионально занимающегося проблемой алкоголизма[4]:
Грустные данные опубликованы и по наркомании [Иллеш, 1990]:
Особенно остро проблема наркомании проявилась в США. В статье Майклза [Michaelis, 1990] мы находим такие высказывания:
Столь же тревожно состояние с психическими аномалиями [Мончурова, 1989]:
В США, по данным Национального института душевных заболеваний, ситуация характеризуется следующими показателями [NIMH Study, 1988]:
Теперь несколько слов о самоубийствах. Здесь мы можем привести следующие данные [Волынова, 1990]:
Теперь о положении в нашей стране. В целом по СССР – 22–24. В частности, в РСФСР и республиках Прибалтики – 23–29. Существенна динамика самоубийств. Так, скажем, по США имеются такие сведения [Известия, 1984, 31/Х]:
То же самое наблюдается во Франции [Известия, 1987, 26/VII]:
Несколько слов о преступности. Данные по нашей стране здесь противоречивы. В одной публикации утверждается, что за последнее время она стабилизировалась [Феофанов, 1990]. Пиковое значение – 2 миллиона с лишним – было достигнуто в 1985 году. Это само по себе крайне тревожно, при этом существенно и то, что преступность ... стала и более изощренной, и лучше технически вооруженной. В то же время в последующей публикации говорится иное [Лунеев, 1991]:
Последние данные звучат так [За годы перестройки, Известия, 1992, 29/1]:
Это на 18 проц. больше, чем в прошлом году, и в два раза больше, чем в начале перестройки. Об этом было заявлено на состоявшемся 28 января брифинге в пресс-центре МВД России. На работников милиции в течение прошлого года было совершено 1166 нападений, в результате чего 566 сотрудников ранено, 300 – убито. Тревожным показателем является рост детской преступности [Кожемяко, 1992]:
Преступность становится все моложе. Число правонарушителей в возрасте 14–15 лет поднялось за пять лет с 36 до 52 тысяч, а многие попадают в милицию и еще раньше. Не остаются в стороне девушки и даже девочки: среди них преступность за те же пять лет возросла в два раза. Более 60 процентов уже в школе начинают употреблять спиртные напитки и вступать в беспорядочные половые связи. Есть сведения о том, что в масштабах всего мира преступность, несомненно, растет. В сообщении, освещающем работу VIII Конгресса Организации Объединенных Наций по предупреждению преступности и обращению с правонарушителями, мы читаем [Каморин, 1990]:
Существенно важным является и следующее высказывание [Лунеев, 1991]:
Нашу страну все чаще называют развивающейся. Так вот в этом году наш уровень преступности – 1 преступление на 100 жителей. Исходя из мировых тенденций, это число в ближайшее десятилетие может вырасти в несколько раз. Однако прогноз – не закон, он всегда многовариантен, зависит от обстоятельств. Даже внутри страны разница коэффициентов преступности среди республик достигает 6-кратного, а среди отдельных регионов – 12-кратного размера. Одно остается бесспорным: намечаемая стратегия политического и экономического приближения СССР к развитым странам автоматически к сокращению преступности не приведет. Высокий уровень преступности и ее устойчивый рост в Северной Америке и Западной Европе есть вынужденная плата общества за демократию и свободу, политическую, экономическую, психологическую. Приведем здесь еще данные о числе заключенных в нашей стране [Решетников, 1991]:
Но на первое место все же вышли США [Известия, 1991, 8/1]:
Но самым страшным для нашей страны, конечно, является уже вторичное явление-рождение умственно неполноценных детей [Чугаев, 1989]:
Похожие данные о наследственных заболеваниях в целом опубликованы для УССР[Цикора, 1988]:
Вот одна из последних публикаций по общему состоянию здоровья у детей [Туровская, 1992 а]:
Отметим здесь и еще одно печальное обстоятельство [Охрименко, 1991]:
В последней публикации приводятся следующие данные [Туровская, 1992 б]:
На фоне трагического обнаруживается подчас и то, что кажется прямо-таки забавным [Зверев, 1990]:
А еще раньше в этой же статье читаем:
И неудивительно, что в передовой газеты Известия [1988, 15/VIII] мы читаем, что
И еще одно грустное замечание, относящееся к будущему нашей страны [Попова, 1991]:
Эти высказывания основаны на результатах социального и психологического исследования, проведенного в школах Москвы. И последнее – влияние разводов на детскую психику. Вот что сообщает американский источник [Cherlin, 1991]:
В нашей стране беда усугубляется еще низкой рождаемостью [Кожемяко, 1992]:
3. Угроза от нарастающей перенаселенности ПланетыПопуляция нашей планеты растет, Планета Земля-это космическая гостиница с ограниченным числом мест для проживания людей. Никто не может точно оценить число этих мест. Но грубо приближенные оценки возможны, и они выглядят устрашающе. Два года тому назад А. Минделл [Mindell, 1989] писал:
Из этих кратких слов с очевидностью следует, что уже к концу текущего века мир, идущий к катастрофе, будет находиться к тому же и в удивительно неравномерном демографическом состоянии, из чего в свою очередь будет следовать и экономическая неравновесность. С биологической точки зрения не вызывает удивления возможность такого доминирующего расселения популяции одного вида. Подобное в биосфере происходит всегда, когда развивающийся вид не встречает какого-либо противостояния (вспомним о расселении кроликов в Австралии). Человек теперь настолько технически вооружился, что ему уже, кажется, ничто не может противостоять извне. Человека может погубить только само человечество. Контроль за рождаемостью – это трудно решаемая задача. Некоторый опыт имеется в Китае, где проблема перенаселенности стоит особенно остро (вспомним, что каждый пятый житель на Земле – китаец). Вот как оценивается ситуация в самом Китае [Савенкова, 1991]:
Выявились и первые негативные последствия регулирования рождаемости [Известия, 1991, 4/1V]:
Можно обратить внимание на трудности, которые проявляются уже сейчас в некоторых высокоразвитых странах с ограниченной рождаемостью.
Из кратко сказанного здесь следует одно очень важное заключение: борьба с многодетностью – это не просто изменение нашей веками сложившейся культуры, но еще и борьба с самой природой человека. Оказалось, что техника, создающая комфорт жизни, потребовала и здесь серьезной расплаты. Этой проблемы нет в нашей стране, где отсутствие какого-либо комфорта может поставить страну на грань вымирания. Во всяком случае, национальный баланс в мире сейчас нарушается, и это также серьезная проблема. 4. Угроза биосфереЗдесь мы прежде всего приведем данные, касающиеся нашей страны. Автор примечательной публикации [Жбанов, 1990] сначала говорит от своего имени:
Далее в публикации приводятся высказывания В.И. Андреева, заместителя Генерального прокурора СССР:
Вот некоторые данные из Государственного доклада о состоянии природы России [Смирнов, 1992]:
Да, это результат необузданной индустриализации, направленной, как уверяли нас, на благо человека. И нам, наверное, надо было бы давно понять, что состояние биосферы в той или иной стране – первый, и весьма чувствительный, показатель ее социального здоровья или нездоровья. Если мы теперь перейдем к рассмотрению состояния нашей планеты в целом, то перед нами откроется еще более мрачная картина [Васильев, 1990]:
И еще одна проблема – кислотные, порождаемые промышленными и транспортными выбросами, дожди [Известия, 20/V, 1992]:
И все же это еще не катастрофа, а только преддверие к ней. Преддверие – потому что только одна пятая населения планеты живет в индустриальном мире [Васильев, 1990]. Катастрофа наступит тогда, когда остальные четыре пятых населения окажутся также живущими в индустриальном мире. В мировом сообществе наша страна занимает особое и достаточно странное положение – являясь индустриальной державой, она ведет себя агрессивно, и, может быть, даже особенно агрессивно по отношению к природе, и в то же время остается нищей страной. Сейчас идет ожесточенная борьба, направленная на то, чтобы радикально изменить ситуацию. Это значит, что мы хотим подойти к катастрофе на равных правах – получив за участие в индустриализации Мира такие же дивиденды, как и другие участники этого пула. Ведь не зря же старались, отрабатывая с кровью пятилетку за пятилеткой. 5. Угроза обществу от бюрократизацииСейчас мы хорошо понимаем, что высокотехнизированное и достаточно интеллектуализированное общество может продолжать развиваться только в том случае, если будет сохраняться некий, необходимый для развития уровень свободы. Правда, мы не знаем, как оценить этот уровень. Но зато мы легко ощущаем не только интеллектом, но и всем своим организмом недостаточность свободы. Одни из нас начинают это ощущать раньше и острее других и тогда становятся диссидентами и изгоями, другие – несколько позднее просто теряют интерес к активной жизни. Степень свободы, конечно, должна увеличиваться с развитием общества. Она, наверное, даже должна опережать его развитие. Но всегда ли это возможно? Ведь жизнь по самой своей природе алогична, парадоксальна, или – иными словами – диалектична. Если для развития технизированного и высоко интеллектуализированного общества нужна свобода, то само развитие такого невиданно усложненного общества неизбежно ведет к его нарастающему огосударствлению и бюрократизации. И именно это диалектическое противостояние делает жизнь напряженной, динамичной и готовой к новым революциям. Поучительной является трагедия нашей страны. Революция была вызовом – страна, готовая вступить на путь интенсивного развития, жаждала свободы. Свободы ждала душа народа, а сам народ в своей массе еще не сумел оценить обретенную свободу – над ним тяготело обветшалое прошлое, и новая квазинаучная идеология легко взнуздала свободу, желая форсировать процесс развития общества. После смерти Отца народов – опять проблеск свободы, и казалось, что во второй половине 50-х и в начале 60-х годов страна начала оживать, это коснулось даже науки. Новый окрик все остановил. И страна быстро подошла к национальной катастрофе. Несвобода, заданная идеологией, обернулась невиданной тиранией, и семидесяти лет оказалось достаточно, чтобы сломить народ и разорить самую богатую страну Мира. Здесь надо подчеркнуть, что упадок стал особенно интенсивно нарастать за последние два десятилетия, когда обществу надо было перейти в ту новую, глубоко технизированную и интеллектуализированную фазу жизни, которая оказалась совершенно несовместимой с несвободой. Действовал особый и еще не изученный механизм двойной тяги: несвобода вела к нелепым формам развития технизации, а технизация в свою очередь усиливала развитие несвободы – росло количество министерств, комитетов и соответственно директив, планов, инструкций и указаний. Теперь мы начинаем понимать, что несвободу может порождать не только государство – как раньше полагали теоретики анархизма, – но и само общество в таких его проявлениях, как коммерческие монополии, рынок, могущий отторгать новаторскую деятельность, или групповая агрессивность, особенно организованная и технически хорошо вооруженная. Сознание человека, по Мерло-Понти[6], – это открытость Миру. Добавим от себя, что открытость Миру – это проявление свободы человека. Но человек может быть открытым обществу только тогда, когда его могут услышать. Иначе – отчуждение. Иногда – добровольное изгнание в самого себя. Так мы жили десятилетиями в нашей стране. А что же Там? За последние три года мне многократно приходилось бывать на Западе – в Европе и США, – участвовать во многих конференциях гуманистической направленности, беседовать с серьезными, думающими людьми. Я почувствовал их озабоченность. Озабоченность будущим культуры, нарастающей потерей свободы, бюрократизацией общества. Бюрократизация общества – это естественный процесс для культуры наших дней. Усложнение техники с необходимостью ведет к созданию крупных фирм, похожих на наши министерства прошлых лет. А свободный рынок на самом деле не свободен: он подчинен определенной настроенности общества – моде, всегда негибкой, часто крайне консервативной. Это я мог наблюдать в США, вглядываясь в книжный рынок. Там есть как очень крупные, так и совсем мелкие издательства. Деятельность издательств протекает, как правило, в строго заданных рамках, ориентированных на определенные группы покупателей. Они боятся быть скомпрометированными перед лицом этих покупателей и не хотят рисковать прокладыванием новых путей. И вот на моих глазах крупному предпринимателю было продано одно малое книгоиздательство, созданное энтузиастом, действующим во имя своих идей. Так оказался перекрытым один из фарватеров, свободных от требований рынка. Недавно в письме одного свободно мыслящего американского профессора я прочитал такие слова:
Недавно я получил от одного крупного книгоиздательства международного масштаба сообщение о том, что оно не может переиздать на английском языке мою книгу [Налимов, 1989], недавно опубликованную у нас, так как она выходит за границы дозволенного. В качестве образца дозволенного была приложена изданная у них книга, близкая по своей теме к моей. И это в стране, где нет официально признанной идеологии! Надо отдавать себе отчет в том, что приватизация, на путь которой сейчас становится наша страна, еще не обеспечивает автоматически освобождения от бюрократизации. И в приватизированном обществе большие преимущества сохраняются за крупными – гигантскими–фирмами. Они всегда имеют нужные финансы, всегда способны идти на риск, могущий обернуться разорением для малой фирмы, легко расходуют деньги на навязчивую рекламу, и рынок легко привыкает к ним. Но в таких фирмах-гигантах утрачивается личностное начало. Не находит отклика индивидуальная инициатива. Творческое начало замирает – все как в наших министерствах и ведомствах. Но вот что существенно: в приватизированной структуре малые фирмы могут все же как-то бороться за свое выживание. И в США эта борьба явно ощущается. Если говорить о книжных издательствах, то они существуют подчас не ради наживы, а ради своего вклада в развитие новых идей в культуре. И здесь, видимо, поддержка нередко приходит со стороны спонсоров. На международном конгрессе «Сознание и Природа» (Ганновер, ФРГ, 1988 г.)[7] я обратил внимание на доклад американского социолога, посвященный демонополизации экономики. Мне вспомнились забытые у нас теперь высказывания П. Кропоткина. На заданный в связи с этим вопрос я получил примерно такой ответ: «Мы знаем и ценим этого мыслителя». Технизация общества неотвратимо ведет к бюрократизации науки. Обретя общегосударственное значение, наука теряет былую свободу. Естественно, что особенно сурово это проявилось в нашей стране. У нас интеллектуальную жизнь возглавляют около пятисот академиков-кардиналов от науки. Они пользуются особыми привилегиями и особым доверием. Они вхожи в верхние слои власти и в верхние идеологические сферы. Они не несут непосредственной ответственности ни перед научной общественностью, ни тем более перед обществом в целом. Они сами выбирают свое пополнение. Только из их среды может выдвигаться Президиум Академии. Система полностью замкнута сама на себя. По своей замкнутости и обособленности Академия напоминает средневековые корпорации Западной Европы. Но корпорации имели на это моральное право – они решали только свои внутренние проблемы, лишь немногие из них вмешивались в жизнь в более широком плане. Академия же управляет всем развитием науки, а в значительной степени даже и техники в нашей стране, не неся ни за что ответственности (вспомним, как это было в трагическом случае с Чернобылем). Посмертно академики (или часть из них) запечатлевались некрологами, подписанными высшими лицами страны. Наукометрия (количественная оценка развития науки и вклада в нее отдельных ученых или научных коллективов) оказалась невозможной в нашей стране, и тем более в Академии, как, скажем, невозможна богометрия (количественная оценка благочестивости) в Церкви. Второй академический эшелон – это члены-корреспонденты, епископы от науки. Третий эшелон – это иерархически упорядоченные научные сотрудники, их около 60 тысяч. Но не только ими управляет Академия. Так, например, ректором МГУ ранее мог быть только академик. А дальше к академикам ведут и какие-то иные, невидимые нити. Такой суровый, орденский облик Академия обрела после войны. Сначала централизация давала положительные результаты – в Академию влились те, кто вырос в иных условиях. И не мне бы сетовать на Академию: моя научная карьера (после возвращения из ссылки) была поддержана многими академиками. Но потом все стало затягиваться паутиной бюрократизма и безразличия. Но не только в нашей стране, но и там, на Западе, наука утратила облик вольной общины интеллектуалов. И кажется, никем не был услышан призыв анархиствующего американского философа П. Фейерабенда [Фейерабенд, 1986]:
Как это может быть сделано в системе тех социальных структур, которыми зажата сейчас наша культура? Одновременно с бюрократизацией экономической и связанной с ней научной жизни идет и усиление традиционных проявлений государственности. И это опять-таки естественно: нужно обороняться от хорошо вооруженных бандитов и террористов. Терроризм теперь начинает приобретать национально-государственный характер. А тут еще и угроза распространения по всему Миру атомного, лазерного, химического и биологического оружия. Как же тут не приветствовать ощетинившееся государство? Кажется (особенно после кризиса в Персидском заливе), что для сохранения спокойствия в Мире необходимо единое, всемирное правительство с единой могущественной полицией. Но кто может оценить возникающий здесь риск? Не будет ли он больше риска существования полигосударственного многообразия? Но и это еще не все. Богатый Запад боится не только террористов, но и просто голодных людей из других стран. Они, как саранча, могут истребить все его благополучие. Посмотрите на посольства многих стран в Москве. Люди долгими часами, а иногда и ночами стоят в очереди на улице, невзирая на погоду. А когда подходят к желанному окошечку, их нередко встречают отнюдь не приветливо. А предъявляемые требования: количество справок и печатей к ним, анкетных вопросов, фотографий – и часто недели ожидания ответа – разве это не свидетельствует о бездушном и бездумном бюрократизме? Да все это напоминает островки ГУЛАГа, но теперь уже с другой стороны. А если кто-то оказался там и по каким-то соображениям, пусть даже нелепым, хочет остаться, разве он не имеет на это права? Разве человек не имеет права жить там, где у него больше надежд на удачу? Да, мы теперь не за железным занавесом, но свободный и богатый мир по-прежнему отгорожен от нас многими барьерами. Ситуация тем не менее, конечно, существенно улучшилась. Но если у них человек имеет право проживать только в той стране, где он родился (что, правда, кое-где смягчается квотами на иммиграцию), то у нас он, как правило, имел возможность жить только там, где он появился на свет[8] или где очень уж нужен. Так в современном государстве, будь то буржуазное или социалистическое, реализуется все то же феодальное право. Где же социально-политический прогресс? Говорят, что все это нужно. И если уж очень нужно так нужно. Но зачем тогда говорить о правовом государстве, о гуманности, о демократии, о едином Мире, о единой Европе? Давайте признаем, что в современном цивилизованном Мире от феодализма никак не уйти, хотя бы и из лучших побуждений. Здесь хочется обратить внимание на анархически звучащие слова великого гуманиста нашей эпохи А. Швейцера об опасности огосударствления жизни, сказанные еще в первой четверти нашего века [Швейцер, 1992]:
Заканчивая этот раздел, хочется сказать, что более чем семидесятилетний путь нашей страны, в конечном счете, оказался не очень оригинальным. Она просто обогнала процесс огосударствления, идущий и на Западе. Обогнала и споткнулась. Теперь делается попытка сравняться с ним. В нашей стране идут острые дискуссии, формулируемые чаще всего в дихотомическом противостоянии: капитализм против коммунизма, или иначе: частная собственность на средства производства против ничейной, т. е. практически государственной, собственности, или еще так: самоорганизация, присущая частной собственности, против абсолютного и к тому же идеологизированного бюрократизма. Но переход к частной собственности – это только выход на большую дорогу, на путь борьбы с гнетущей сложностью жизни, тяготеющей к несвободе. Свобода никогда не может быть абсолютной[9]. Жизнь – всегда компромисс, и часто очень хрупкий. Но впереди всегда должна быть манящая звезда. У слова Свобода много синонимов:
Свобода обретается не только и не столько внешней (политической) борьбой, сколько состоянием духа, многогранностью культуры, но обретается, конечно, там, где жизнь не ломает человека вконец. Демонологический лозунг свобода есть познанная необходимость за 70 лет своего звучания не мог истребить в нас осознания свободы как величайшей радости. Это показали наши эксперименты по медитации на три ключевых слова: «Свобода», «Рабство», «Достоинство[10]. 6. Как было встарьЗаканчивая первую, критическую часть этой работы, мне хочется обратить внимание на то, что было встарь, когда вольно существовали еще малые народности, непричастные или почти непричастные к серьезной технике. Я хочу напомнить об этом отнюдь не для того, чтобы призвать современное общество идти вспять. Дорога вспять нам всегда закрыта. Накопленный опыт, пусть даже тяжелый, никогда не перечеркнуть. Он-в нас, мы стали им. Идти всегда приходится в новое, неведомое. Но идти в новое легче, зная прошлое, оценивая его и пройденный от него путь. Мне хочется, прежде всего, обратить внимание на то, какой малый отрезок времени отделяет нас от совсем иного бытия. Приведу отрывок из работы моего отца – этнографа, профессора, вышедшего в буквальном смысле слова из глубин северных лесов. В этом отрывке он описывает близость к природе одной родственной ему малой угро-финской народности, жившей еще в политеистическом миропонимании, несмотря на формальное признание христианства [Налимов, 1912]:
Второй, может быть, даже более выразительный текст мы получили из США. Это письмо вождя Сиэтла из племени дуанов на территории штата Вашингтон президенту США Франклину Пирсу в 1854 г. по поводу передачи земли предков правительству США [Where is the Eagle? 1990]. Где орел?
Два приведенных выше текста свидетельствуют о существовании в прошлом представлений о трансличностном сознании, связывающем духовно человека с Землей и всем обитающим на ней. Множество относящихся сюда мифов приведено в примечательной книге Минделла [Mindell, 1989]. Об этом мы уже говорили в гл. VI, § 5. Да, можно думать, что именно так человек прошлого видел окружающий его мир. И этим определялось его поведение, благосклонное по отношению к Земле и всему обитающему на ней. Это то, что мы утратили в результате научно-технического прогресса. Теперь мы вдруг почувствовали, что отчуждение от Земли привело человека и к отчуждению от самого себя. Глава X КРИТИКА ОСНОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ[11]
ПредисловиеПриведенные выше слова С.Франка оказались пророческими. Еще в начале нашего века он очертил доминирующую мысль русской революции. Эту мысль активно поддержали и многие выдающиеся деятели Запада. Ныне мы попытаемся показать те причины, в силу которых наша культура, казалось бы, достаточно богатая и многогранная, оказалась беспомощной в борьбе с безумной идеей радикального насильственного переустройства общества. 1. Восхождение мировоззренческого примитивизмаПросматривая литературные источники конца XIX и начала XX века, мы отчетливо видим, как у образованной части общества назревало ощущение духовной скудости, унылости и одновременно ответственности за социальную несправедливость жизни. Сейчас – в ретроспективе – кажется, что уже тогда предчувствовалась возможность всеохватывающего конфликта: социального, мировоззренческого, религиозного или даже военного. Ницше в своей посмертно опубликованной книге [Ницше, 1910] объявил о «переоценке всех ценностей»[12]. Несколько позднее возникает существенно новое для западной культуры философское движение – экзистенциализм, – противостоящее господствовавшей тогда вере в миф научно-технического прогресса. Позднее близкими к экзистенциализму оказались и такие свежие направления мысли, как диалектическая теология протестантизма, французский персонализм, философская герменевтика. В западную культуру широким потоком вливаются духовные учения Востока. На их почве возникает теософия Е.Блаватской. Из недр теософии выделяется антропософия Р.Штейнера, ориентированная уже на неортодоксальную христианскую мистику. Приоткрывается немного и эзотеризм[13]. Возникли и новые философски окрашенные направления в психологии: фрейдизм с множеством его ответвлений, юнгианство, а значительно позднее – во второй половине XX века – в США, стране, прагматически ориентированной, появилась гуманистическая, а затем и трансперсональная психология, исследующая нетрадиционные методы поддержания психики человека. В нашей стране в начале века напряженность проявлялась особенно остро. Ощущение тоски и подавленности мы находим у А.Чехова, А.Куприна, Л.Андреева, А.Блока. У философа Л.Шестова – высказывания о трагической обреченности человеческого существования, которым противостоит романтический бунт М.Горького. В стране было множество легальных, полулегальных и нелегальных партий, союзов и федераций (у анархистов), политический террор и тюремно-каторжное противостояние поискам свободы. Среди страждущей интеллигенции – обращение к оккультизму и мистике, к утонченному символизму, акмеизму, абстракционизму. В философии – богоискательство, частично расширяющее Православный догматизм (имяславство, создание образа софийности, признание права на противоречие в богословии), где-то слегка бунтующее (В.Розанов, В.Соловьев, С.Булгаков), а в лице Л.Толстого – бросающее вызов Православию. Зарождение в России экзистенциализма (уходящего своими корнями еще к Ф.Достоевскому) – в работах Л.Шестова и Н.Бердяева. Россия шла тогда тем же путем, что и европейский Запад. Это был путь, направленный на поиск вселенского начала жизни. Казалось, на этом пути разрешатся все зловещие проблемы, уже тогда начавшие терзать западную цивилизацию. Но путь оказался несостоятельным. Он не смог противостоять ни бессмысленности Первой мировой войны, ни ее последствиям: большевизму – у нас, нацизму – в Германии, казалось бы уже давным-давно впитавшей в себя христианство и внесшей громадный вклад в гуманное по своей природе западное миропонимание. Направленность на поиск вселенского начала жизни не прозвучала достаточно убедительно и в современном, «постиндустриальном обществе» (называемом также иногда «технотронным», «сверхиндустриальным» или «информационным»). В плане мировоззренческом на смену позитивизму (и неопозитивизму) пришел постпозитивизм, который в более утонченной, чем ранее, форме сохранил все то же механистическое видение мира. Почему же все движения, направленные на приобщение человека к вселенскому началу жизни, оказались маргинальными, находящимися на полях текста, задающего культуру сегодняшнего дня? Ответ на этот вопрос оказывается достаточно простым.
2. Несостоятельность философского противостоянияДополним сказанное выше кратким описанием противоборства, происходившего в русской философской мысли. Уже в середине XIX века философски настроенные русские мыслители восторженно восприняли Гегеля. В 90-е годы возник так называемый «легальный марксизм», которому оказываются сопричастными (на некоторое время) такие яркие личности, как П.Струве, М.Туган-Барановский, С.Булгаков, Н.Бердяев, С.Франк. Привлекательность марксизма понятна: в нем соединились западная, выпестованная веками философская мысль и научные представления того времени. Казалось, наконец, осуществилась мечта мыслителей эпохи Просвещения. Все было объяснено – и ход истории, и природа осознающего мир человека. И будущее было предсказано. Все ясно, просто, легко понимаемо. Все жестко детерминировано, вплоть до социальных и личностных проявлений. Все механистично, так же как механистична Вселенная в описании Ньютона, Коперника, Кеплера и Дарвина. Представление о Тайне мироздания исчезло. Все социальные проблемы решаются просто – достаточно применить силу и передать всю полноту власти рабочему классу, которому всем ходом истории предопределена роль гегемона. Учение – гениальное по своей всеохватывающей силе, простоте, вседоступности. Маркс посмертно становится демиургом – творцом новой культуры, в которой все новое-философия, этика, эстетика; новое понимание того, что научно в науке; новая социально-экономическая структура, новая юриспруденция и новые формы подавления инакомыслия. Отрезвление у некоторых философов началось задолго до постановки величайшего социального эксперимента. Вот что писал в конце первого десятилетия нашего века тот же Бердяев [Бердяев, 1909/1967]:
Далее приведем высказывание С.Франка из уже цитированной ранее его работы, напечатанной в том же сборнике [Франк, 1909/1967]:
Отметим здесь, что Франк, не будучи ученым, признает за марксизмом широту научного построения. Вот так и утверждался возникший ранее миф о научности марксизма. Позднее, уже в разгар великого эксперимента, В.И.Вернадский – не только крупный ученый, но и выдающийся философски ориентированный мыслитель[15] – дает также высокую оценку научности учения Маркса [Вернадский, 1991]:
Или в другом месте:
Правда, дальше он говорит о вере в не подлежащую сомнению философскую истину, которая
Заканчивая разговор о Вернадском, хочется привести отрывки из его высказываний, запечатленных в дневниках трагического 1941 года [Вернадский, 1988]:
Вот так крупнейший русский мыслитель и, безусловно, честный человек воспринимал и принимал трагичность происходящего во имя великой идеи, не понимая того, что трагичность следует из самой поддержанной им идеи. Я часто всматриваюсь в портреты Вернадского последних лет и неизменно вижу в них неизжитость глубокого трагизма. Мне представляется, что ответственность он принимал и на себя. И в то же время Вернадский очень серьезно относился к проблемам морали [Вернадский, 1991]:
И дальше:
Те, кто в то время сидел в тюрьмах и лагерях, были бы потрясены оправдывающими террор высказываниями левых иноземных интеллигентов, в прошлом почитавшихся нами за их пристрастие к свободе. Может быть, все это направлялось этим неведомым нам братством? Приведем здесь высказывание М.Злобиной [Злобина, 1989]:
Нет, конечно, это не был заговор со зловещим умыслом. Это была беспредельная, чисто иррациональная вера в научность марксизма, его безальтернативность. Вот еще примеры такой же веры – Ж.П.Сартр обращался к созданию «неомарксизма»; психиатр В.Райх пытается создать «фрейдомарксизм», латиноамериканский теолог Ф.Андре-Венсан (один из основателей теологии освобождения) исходил из того, что «доктрина веры должна быть обоснована марксистской философией истории» [Дудкин, 1990]. Нет, все это было не заговором, а безумием интеллигентов, не понимавших науки, но пытавшихся опираться на нее. Заканчивая этот параграф, мы обратились к наукометрическим данным. Они позволят нам увидеть имена тех мыслителей, которые оказываются статистически доминирующими в нашей культуре. Данные взяты из публикации Ю.Гарфилда [Garfield, 1986], составленной по его знаменитому индексу Arts and Humanities Citation Index 1976-1983. Выборка сделана за 8 лет – с 1976 по 1983 г. В таблице 1 приведены данные для мыслителей разных эпох – от истоков нашей культуры до сегодняшних дней. В таблице 2 данные даются для авторов XX века. Таблица 1 Цитируемость за 8 лет (1976-1983 гг.)[16](Обозначения: А – год рождения, В – число цитируемых источников, С – общая цитируемость данного автора)
Таблица 2 Цитируемое за 8 лет (1976-1983 гг.)[17](Обозначения: А – число цитируемых источников, В – общая цитируемость данного автора)
Приведенные здесь таблицы представляются весьма поучительными. Из их рассмотрения следует, что ведущими фигурами оказываются представители различных направлений знания. Здесь нельзя не заметить, что на первое место в одной (более общей) таблице попадает Маркс, в другой (относящейся к XX веку) – Ленин. Отсюда следует, что мы жили (по крайней мере, до последних лет) под доминантой марксизма. Можно рискнуть сказать даже так: наш мир (или, по крайней мере, весьма существенная его часть) жил не только и не столько в полиморфной культуре, идущей из древнего Средиземноморья, сколько в иной, отошедшей от нее парадигме, порожденной Гегелем и Марксом. Удивительно и то, что в полных таблицах Гарфилда на высоком месте оказывается «величественная» фигура Л.Брежнева (как следует из данных, 663 его высказывания цитировались 1099 раз). Все это остается на совести представителей гуманитарных наук и очень серьезно обличает философскую мысль недавнего прошлого. Посмотрим, что же произошло потом – после революции, совершенной М.Горбачевым. Соответствующие данные, характеризующие годовую суммарную цитируемость, приведены в таблице 3. Мы видим, как происходит падение цитируемое™: если за прежние 8 лет среднегодовая цитируемость составляла: для Маркса – 1348, для Ленина – 1113 и для Брежнева – 137 раз, то в 1990 г. она соответственно упала до 496, 212 и 2. Эти данные свидетельствуют о том, насколько несвободна от политики была мысль в гуманитарной области знания. В чем же тогда ее ценность? Таблица 3 Суммарная годовая цитируемость
3. Мировоззренческая несостоятельность науки
Готовясь к завершению XX столетия, мы должны будем ответить на вопрос о том, какие уроки мы должны извлечь из всего происшедшего в этом веке. Одним из самых серьезных уроков является мировоззренческая несостоятельность науки. Наука, на развитие которой Европа потратила много столетий, оказалась неспособной оградить человека от коллективного безумия. Притча о бесах реализовалась почти сразу в нескольких странах, хотя и в существенно разной окрашенности. Ничто – ни религиозный опыт, ни философская мысль, о которой мы говорили выше, ни наука – не смогло противостоять безумным устремлениям века. Бессильной оказалась культура в целом. Теперь мы сделаем попытку оценить беспомощность науки перед лицом безумия. Ограничимся, естественно, только тем, что произошло в нашей стране, и остановимся в основном на описании того, что делалось в физике– науке точной и потому, казалось бы, не допускающей своеволия. О том, что делалось в других, более мягких областях знания, читатель и так достаточно информирован. Большевизм, круто замешенный на гегелианском марксизме, вызвал невиданный раскол среди ученых. Одни сумели вовремя покинуть нашу страну (как, впрочем, сделали и многие представители гуманитарной сферы деятельности). Другие надеялись на компромисс, полагая, что можно будет честно и продуктивно работать, сохраняя где-то в глубине свои убеждения (был даже термин такой: «попутчики»). Третьи бросились в объятия тех, кто прокладывал новый путь. Из этой третьей группы одни вступили в партию и заняли административные места в науке. Другие обрели статус беспартийных большевиков. Они были, как правило, талантливы, честны, бескорыстны и остро переживали свою ответственность за происходящее. Они в основном и делали советскую науку тех лет. Они всегда говорили «как надо» и выступали «как надо», но ненавязчиво. Для них была открыта научная карьера, у них была возможность бывать за границей, их не касалась карающая рука. Если в отношении этих лиц совершались ошибки, то они быстро исправлялись. Некоторые из них (но далеко не все) занимали крупные административно-командные должности в науке. Здесь многое не понятно, тайна тяготеет над теми, кто был «беспартийными большевиками». Сделать выбор в те годы было непросто. Революция закончилась победой. Первая в мировой истории победа восставших во имя социального преобразования. Этим гордились российские люди, относясь с презрением к «растленному Западу». Ветер свободы пронесся по просторам страны. Новое ожидалось многими с накалом внутренней романтики. Но, победив, нужно было что-то делать. Делать в одной стране – все надежды и прогнозы на мировую революцию рухнули. Делать что-то в стране по преимуществу феодальной и к тому же разноукладной, разнонациональной. Программ было много. Но только одна из них была готова к действию, суровому и диктаторскому. Чтобы оправдать это действие, надо было признать марксистское мировоззрение научным. Признать было не просто, но не просто было и опровергнуть – четких критериев научности науки не было тогда, нет и сегодня (см. гл. 1). Но где-то подспудно сохранялся еще и практический аргумент: признать– значит начать активно действовать, не признавать – значит оказаться на «свалке истории». Можно было признать и как бы условно: мол, пусть (из-за безвыходности положения) все пойдет так, как требует безумная теория, а потом все выровняется в соответствии с естественными потребностями цивилизованного общества[18]. Я помню эти годы. Я жил в это время в Москве, впитывая происходящее с юношеской непосредственностью. Бывал в разных кругах и знакомился с различными людьми. Много читал (ведь с 16 лет тогда открыт был вход в Румянцевскую – теперь им. В.И.Ленина – библиотеку). Уже тогда я понимал, что надо выбирать свой путь в жизни. Понимал, что каждый шаг отдается в душе эхом совести. Мне тогда приходилось встречаться с представителями разных течений, включая анархистов, толстовцев, меньшевиков, троцкистов. С последними, правда, беседа не получалась. С меньшевиками яростно спорил. Но скоро надоело. Я уже тогда не мог признать состоятельность марксистского гегелианства, в какой бы модификации оно ни представлялось. Не мог потому, что рос в семье свободомыслящего ученого-этнографа, пришедшего в российскую культуру из северных лесов, где жил малый народ, не знавший насилия и не умевший подчиняться имперским требованиям России, так как его традиционные верования и образ жизни были основаны на пантеизме, проповедовавшем уважение ко всему сущему и отвергавшем насилие. Но обратимся к исходным идеям Маркса. С позиции сегодняшнего дня совершенно очевидно, что марксистская теория была ненаучной, так как все, что она пыталась предсказать, оказалось несостоятельным. Где абсолютное обнищание пролетариата? Где неизбежное крушение капитализма, который вопреки всем предсказаниям обрел новые черты, укрепившие его выживаемость в плане как социальном, так и экономическом? Как можно объяснить феномен суровой эксплуатации в обществе, лишенном частной собственности на средства производства? Почему с развитием социализма огосударствление жизни не изживалось, а наоборот – только усиливалось? Почему предписанный отказ от религиозности и замена ее «научным мировоззрением» не только не оздоровили общество, но, наоборот, расшатали вконец его моральные устои? Многое из сказанного здесь предвиделось уже и в те годы. Но предвиделось далеко не всеми. Научная мысль в своем критицизме не смогла выступить достаточно единодушно. Произошел суровый раскол. Ярким примером раскола оказалась трагедия, разыгравшаяся в семье двух академиков – братьев Н.И. и С.И.Вавиловых. Вот что говорит об этом в своих воспоминаниях А.Д.Сахаров, давая, прежде всего, характеристику С.И.Вавилову [Сахаров, 1990]:
Несколько раньше в этой же книге читаем:
Так в точности и получилось, ибо здесь речь шла об очень серьезном выборе. Я был лично немного знаком с Сергеем Ивановичем. Я знаю, что ближайшие его сотрудники относились к нему с большим уважением, некоторые прямо боготворили его. Но вот что существенно – он шел навстречу до определенной черты, никогда не дальше[19]. С.И.Вавилов войдет в историю науки не только своими весьма изящными работами в области оптики и не только созданной им школой учеников, но еще и тем, что он как Президент Академии должен был поддерживать (или даже возглавлять?) процесс идеологизации. Обратим внимание на его статью [Вавилов, 1952], открывающую позорно знаменитый сборник «Философские вопросы современной физики». Правда, эта статья написана сравнительно мягко и включена в сборник посмертно. Но, тем не менее, она выглядит как документ, говорящий о готовности передовой советской физики признать все, что сказано в сборнике[20], и даже то, что сказано там не физиками-профессионалами. В те бурные годы (30-50-е) идеологизация науки шла вовсю. Этот процесс коснулся не только гуманитарных областей знания и биологии, но также точных наук – химии, физики, астрономии, космогонии и отчасти даже математики. В наши прояснившиеся дни стали появляться первые публикации, отражающие идеологическую агрессию, ранее часто завершавшуюся тюрьмой. Здесь мы не будем останавливаться на этой теме, требующей детального изучения[21]. Отметим только, что сообщество ученых в какой-то своей части легко перешагнуло через тех, кто встал на жертвенный путь, сохраняя свою честь и достоинство. В этом сыграли свою роль не только партийные представители науки, но и те, кто были беспартийными большевиками. Истории предстоит разобраться, кто внес какой вклад. Беспартийные большевики легко распознаются, если обратиться к орденометрии. Посчитайте, каким числом орденов Ленина награжден тот или иной ученый – и все станет ясным. Из сказанного здесь следует, что ученые, несмотря на все понесенные жертвы, не смогли противостоять идеологизации научного мировоззрения. На них лежит суровая ответственность за содеянное. Наука, не выдержавшая борьбы и ставшая неспособной более отстаивать свою независимость, оказалась пригодной для того, чтобы прикрывать своим авторитетом любые диктуемые сверху социально-политические установки, которые, подчас радикально меняясь, всегда провозглашались как научно обоснованные. Отметим, что идеологизация науки имела место также и в нацистской Германии. Если говорить о физиках, то упомянем здесь хотя бы имена двух всемирно известных ученых– Ф.Э. А.Ленарда и И.Штарка (лауреатов Нобелевской премии), проявивших себя как ярые нацисты. Идеологизированные физики Германии активно выступали против такой «еврейской науки», как теория относительности Эйнштейна. Отметим также как непросто решался вопрос о работе с ураном в нацистские времена для крупнейшего физика В.Гейзенберга [Гейзенберг, 1983]. 4. Социальная и философская несостоятельность русской конфессиональной религиозности
Да, конечно, было большой, светлой радостью увидеть на экранах рождественскую службу, услышать дозволенный свыше призыв к реставрации храмов, еще недавно яростно разрушавшихся и осквернявшихся ради, казалось бы, великой идеи-создания нового человека Но все же... Все же хочется понять: что же произошло с народом нашей страны? Святая Русь – так высокопарно принято было величать ее в некоторых кругах интеллигенции – где же она? Откуда пришло богоотступничество народа? Или, может быть, представление о русской святости было только мифом? Сейчас мы, кажется, начинаем понимать, что всякая социальная система, имеющая интеллигибельную[22] окрашенность, может развиваться, не заходя в тупики, только если есть серьезная и в то же время достаточно гибкая оппозиция, способная также изменяться в процессе борьбы Духовность не изобретается. Мы черпаем ее из глубин своего сознания. Она запечатлена опытом всего исторического прошлого. Но вот что важно: духовность никогда не дается нам в виде некоторой окончательной формулы. Она должна непрестанно реинтерпретироваться в контексте проблем настоящего. В этом суть и смысл культуры. Культура развивается, если интерпретация удается, и гибнет, если догматизируется. Трагедия России в том, что в ней не появился свой достаточно сильный религиозный реформатор. Может быть, Л.Толстой и готов был стать им, но это не получилось. Русский Лютер не состоялся[23]. Со времен Иосифа Волоцкого (после победы над Нестяжателями) русская православная церковь стала огосударствленной. Серьезное духовное противостояние оказалось невозможным[24]. Естественно, что в нашей стране не могло возникнуть что-либо похожее на теологию освобождения, движение, выкристаллизовавшееся за последние два десятилетия в русле католической конфессии[25]. Истоки этого движения идут из Латинской Америки. Не появились в наши дни в Православии и такие социально ориентированные теологи, как, скажем, французский клерикал-реформатор и философ Ж.Эллюль [Ellul, 1987] – участник движения Сопротивления, или его соотечественник религиозный философ Ж.Маритен, критиковавший современную культуру с позиций христианской демократии [Гальцева, 1990]. Война 14-го года оказалась крупнейшим событием начала XX века. Именно она направила в новое, безмерно трагическое русло все то, что было накоплено за века Западной культурой. Почему христианская Европа не остановила эту бессмысленную войну? Во имя чего она была развязана? На что мог рассчитывать возможный победитель? Разве заранее нельзя было понять, что при существовавшей уже тогда технике эта война будет длительной и невиданно кровавой? Гибель и увечье людей принесли воюющим две иллюзорные победы: одну – над Россией, другую – над Германией. Мы знаем, чем обернулись эти победы для победителей. В плане астральном – какие темные силы из далекого прошлого оказались поднятыми на поверхность сознания человека за годы кровопролития, в которое вовлечены были миллионы людей? Почему не прозвучал предостерегающий голос Святой Руси? Л.Толстой пришел как вестник забытого в христианстве. Он был одарен необычайной силой слова – голос его, прозвучавший еще до начала войны, должен был бы быть услышанным. Но нет – имеющих уши оказалось немного. Он был отлучен от церкви[26]. Часто задают такой вопрос: могло ли не быть русской Революции? Ответ здесь простой: то, что было, не могло не быть. Такова была обстановка: феодальная, сословно упорядоченная структура сурово противостояла ходу истории. Но все могло быть и иначе, если бы церковь вовремя все поняла и предложила свой христианский, т.е. по преимуществу ненасильственный, путь. Напомню, что А.Блок увидел Христа впереди двенадцати. Но ветром насилия все замело:
А позже, много позже, в перерыве между двумя арестами, с волчьим паспортом в кармане, я как-то зашел в церковь и услышал там слова молитвы за здравие Сталина. Я был поражен – хотя мне говорили об этом и раньше. Понимаю, что для этого есть формальное, книжно зафиксированное основание[27]. Но каково было знать о такой молитве тем, кто сидел в тюрьмах, умирал в лагерях или ожидал расстрела? О них-то никто не молился открыто. Если русским нужно было молиться за Сталина, то немцам – за Гитлера[28]. В чем же тогда суть христианства? Э.Фромм обсуждает эту тему в несколько иной ее формулировке [Фромм, 1990]:
Я позволю себе не согласиться с этим крайним утверждением. Европа, в моем представлении, была глубоко христианизирована, но европейский человек всегда оставался семантически многомерным[29], и христианизированность сердца в наши дни проявляется не столько в повседневности жизни, сколько в пиковых ситуациях. Иллюстрирую сказанное одним примером. Мой друг - немецкий пастор и протестантский теолог – как-то рассказал мне о своем самом сильном религиозном переживании. Вот эта история в вольной передаче:
Так перед лицом смерти по-христиански отступили все распри и кровавые противостояния. И все же в нашей, казалось бы, глубоко христианизированной в прошлом стране не возникло достаточно сильной социальной оппозиции христианской ориентации. Объяснить сложившуюся ситуацию нетрудно. Если мы готовы признать семантическую многомерность личности, то нам придется согласиться и с тем, что природа нашего Эго определяется корреляционной связанностью отдельных его семантических составляющих. В прошлом церковь, задававшая преимущественно духовную жизнь нашего общества, особенно простонародья, не давала современной интерпретации учения Христа. Евангельская весть интерпретировалась только в контексте иудео-римской реальности далекого прошлого. В результате христианская система ценностных представлении оказывалась отчужденной (на математическом языке – ортогональной) от системы ценностных представлений сегодняшнего дня. Иное положение возникало в пиковых ситуациях. Скажем, перед лицом смерти – события транскультурного, в котором семантическая структура личности и ее корреляционные связи радикально перестраивались. Трагизм Первой мировой войны состоял в том, что смерть перестала быть сакральным явлением. Убивать оказалось возможным просто так, из-за ничего, безнаказанно, с одобрения и благословения церкви. Убийство стало технизированным. В этом особое, аморализирующее значение техники. Убивающий больше не видит своей жертвы, не переживает сакральность свершаемого и перестает соответственно ощущать и сакральность жизни. Именно после этого мирового безумия появились концлагеря, представление о справедливой войне, которой может оказаться война против собственного народа. Иллюстрирую сказанное вольным изложением одного из эпизодов Второй мировой войны, рассказанного подполковником танковых войск:
Оказалось, что на всей войне было только одно личное, сакрально воспринятое убийство. Остальное – безличное – дело техники. Удивительно, что Хайдеггер, столь страстно описывающий разлагающее влияние техники на культуру, не обратил внимания на то, что техника десакрализировала смерть, а вместе с ней и саму жизнь. Эти слова я начал писать в те дни, когда в Персидском заливе бушевала смерть, а в Прибалтике пролилась кровь наших соотечественников – просто так, по ходу дела; позднее это случилось и в Москве. Солдат в танке уже не просто человек, а техническая система. Он развоплощается. И поэтому техника, а военная особенно, аморальна. За последние годы я не раз просил православно ориентированных мыслителей дать объяснение тому, что произошло с нашей христианской страной и ее народом – Богоносным, как его принято было называть. Ответ неизменно звучал так:
Но это не ответ, а отказ от обсуждения поставленной проблемы. Оказывается, что обсуждение этой темы нам не дано. И что же тогда можно сказать о будущем страны, о роли в ней духовного начала? Религия сама отчуждает себя от проблем сегодняшнего дня – теряет свое бытийное начало. Исчезает некогда бывшая неразрывной связь духовного начала с бытием человека в мире. Религия, говоря словами Хайдеггера, перестает быть экзистенциа – лом. Почему? Ответ, пожалуй, ясен. Библия многогранна. И одна из ее граней, порожденная миропониманием далекого прошлого, проникнута идеей сурового детерминизма и соответственно преклонением перед властью – любой властью. Гражданская покорность. Покорность любому насилию, вершащемуся от имени власти. Вот несколько относящихся сюда высказываний:
(Почти такой же текст Лк 12, 6-7.)
Мы отдаем себе отчет в том, что эти небольшие фрагменты, вырванные из широкого контекста, никак не определяют сущность христианства. Более того – они противостоят великой проповеди Христа о любви и милосердии. Но они вкраплены в великое учение – слова из строки, как говорится, не выкинешь. И это слово позволило православному христианству слиться с феодальным, по своей сути, государством. Революция, обращенная против одряхлевшего имперского государства, обернулась и восстанием против церкви. В этом – трагедия русского народа. И, кажется, настало время понять истоки трагедии[30]. Посмотрим теперь на приведенные выше фрагменты с философских позиций. В них Бог антропоморфен. Ему предписано быть величайшим властителем мира. Не человек воспринял облик Бога, а сам Бог оказался созданным по образу человека, устремленного к высшей власти. И это естественно. Это – архаика нашего сознания. Так строились и прославлялись великие деспотии прошлого. В нашей стране была сделана попытка оживить этот архетип деспотии прошлого для всеобщего счастья, скрепленного мавзолеем как символом величия высшей власти как символом величия высшей власти на земле. Пользуясь новыми средствами, делалась попытка управлять всем. Но учесть каждый волос на голове все же не удалось, и теперь мы понимаем, что такая попытка и принципиально невозможна. После теоремы Гёделя это высказывание мы не можем принять даже и в качестве метафоры. Фантом прошлого оказался все же нежизнеспособным в настоящем. Мы, люди, носители заветов далекого прошлого, в глубинах своего сознания изменились. Мы поняли, что во Вселенной есть неопределяемое, неповелеваемое – Запредельное. То, что можно назвать Случаем, Свободой, Спонтанностью [Налимов, 1989]. И только осознание свободы позволяет человеку обрести чувство собственного достоинства и личной ответственности за все и перед всеми. Это есть последняя, «страшная» свобода, как ее называет поэт Н. Гумилев, но она-то и определяет верховный час каждого человека. Еще в ранние годы христианства были услышаны слова Дионисия Ареопагита, осмелившегося поэтически звучащими текстами дать апофатическую зарисовку образа Бога, открывающегося нам в запредельности нашего сознания[31]. Тогда они не были достаточно осознаны. Может быть, прозвучат они в наши дни? В дни ожидаемого обновления. Написав эти слова, я не хотел никого обидеть. Да, я знаю, что сопротивление было. Был и героизм трагического противостояния, я пережил его вместе со многими другими. Но все же произошло то, что произошло, что надлежит понять и оценить, чтобы идти дальше. И здесь критическая мысль должна быть беспощадной. 5. Покорение человека техникойРассмотрим еще одну базовую составляющую нашей культуры. Это нарастающая ее технизация, стимулирующая развитие культуры и в то же время подчиняющая ее своему механистическому настрою. Человек – единственное существо на Земле, нуждающееся во внешней, физиологически неосваиваемой энергии. Он выделился из окружающего его Мира в тот роковой для Земли день, когда приручил огонь – первую техническую систему, которой нужно было управлять[32]. С тех пор и вплоть до наших дней идет непрестанное расширение энергетической базы жизни человека. Кажется, что Земля была приуготовлена для того, чтобы быть гостеприимной для всепобеждающего человека. Запасы и возможности Земли казались неограниченными, их надо было только уметь брать. Прозвучал призывный лозунг: «Научно-технический прогресс – путь в счастливое будущее». Но победу никогда нельзя отличить от поражения. Вдруг выяснилось, что прогресс в овладении Природой обернулся ограблением и загрязнением Земли, ставящим под угрозу существование жизни на ней. Космическая гостиница стала превращаться в земную помойку. Все это с очевидностью открылось на наших глазах в течение одного-двух последних поколений. Более того, выяснилось, что технизация жизни разрушает ту самую культуру, во имя которой и от имени которой шло развитие западной технической экспансии. Здесь уместно обратить внимание на предостережения, высказанные М.Хайдеггером в адрес модернизма [Ferry, Renaut, 1990] и техницизма [Seubold, 1986]. В первой из этих книг находим такую подборку высказываний Хайдеггера из различных его публикаций:
Во второй из упомянутых книг хочется обратить внимание на следующие высказывания о позиции Хайдеггера: Новая техника не является просто средством к достижению цели, она сама оказывается участником процесса конструирования природы, действительности и мира (с. 39).
Интересно, что добавил бы к этим словам Хайдеггер, увидев компьютерный империализм наших дней, направленный на технизацию мышления человека в невиданных ранее масштабах. В его словах, правда, уже прозвучало предупреждение об опасности «разрушения также сущности человека» и его «деградации под влиянием техники» ([Seubold, 1986], р. 324). В наше время последователем (и критиком) Хайдеггера является немецкий философ X.Ромбах. Его творчество направлено на структурно-феноменологическое осмысление современного мира. Он настаивает на историко-культурном подходе к философии[33]. В заглавие одной из его работ вынесены такие слова: «Философская критика эпохи (Zeitkritik) сегодня» [Rombach, 1985], [Маяцкий, 1988]. Словосочетание «критика эпохи» становится новым философским термином. Существенный вклад в эту критику вносит и Ж.Эллюль[34]. Вот несколько его высказываний [Эллюль, 1986]:
Но он все же надеется на новую революцию, направленную на преображение современных технизированных структур общества. Вот наиболее интересный абзац, относящийся к этой теме:
И это пишет западный автор, не переживший удручающего давления нашей всеобъемлющей государственности. Отметим здесь, что наш подход к пониманию происходящего в современном Мире оказался близким к позиции Ромбаха. Мы уже давно направили свои усилия на то, чтобы понимать настоящее через прошлое. Одна (неопубликованная) наша работа прошлых лет называлась «Прошлое в настоящем». 6. Власть и противостояние ей
О природе Власти очень много написано, и вряд ли уместно останавливаться на критическом анализе. Ограничимся изложением своей позиции. Будем исходить из того, что устремленность к власти — так же, как и готовность беспрекословно служить ей, – задана нашей предысторией, может быть, еще даже и филогенетическим прошлым. Это один из ветхих архетипов нашего сознания. Хотя формы проявления власти по мере развития нашей культуры непрестанно изощряются. Власть – это, прежде всего, простейшая и древнейшая форма организации общества или – в далеком прошлом – стада. В то же время это средство возвышения себя над другими, над обществом. Это одновременно и путь обретения славы, возможность стать героем. Это – способ утверждения своего миропонимания, обращение его в идеологию или в догмат веры, возможность стать не просто героем, но еще и духовным вождем. Идея власти естественна. Она вытекает из архетипически заданного нам представления о жесткой детерминированности всего Мироздания. Если Бог (как мы об этом уже говорили выше) есть Вседержитель Космоса, то здесь, на Земле, должен быть Его наместник. И праведной жизнью тогда становится всеохватывающее послушание. Но, по-видимому, столь же древне и противостояние власти – свобода, бунт, непрестанный поиск новых решений, вера в праведность самого человека, дающая право ему самому принимать решения. Внутренний голос говорит: в Мире обязательна свобода, спонтанность, непредрешенность, и только она и ответственность перед собой создают у человека чувство собственного достоинства. Не рабское подчинение, а свобода сближает человека с Богом и раскрывает Его Промысел. Так проявляются в сердце человека два противостоящих друг другу архетипа. Природа человека диалектична, а потому и трагична. Христианский путь изначально трагичен. А как иначе можно понять Новый Завет? И если путь власти/послушания порождает торжествующего тирана, то путь свободы/бунта создает трагического героя, жертвенно идущего на крест, на костер или в политизолятор. На костер может пойти не один герой, а весь народ. Так бывало не раз – вспомним хотя бы Альбигойцев [Осокин, 1869/1872]. Может быть, в сказанном здесь содержится уже ответ на поставленный ранее вопрос. Но все же нужны еще и некоторые детали для дальнейшего разъяснения нашей позиции. Западная культура зародилась когда-то в Афинах и Иерусалиме, продолжилась в Риме, а для нас еще и в Византии. Из Древней Греции на века и тысячелетия прозвучал голос Платона о Совершенном государстве, которое состоит из трех сословий: правителей, воинов и ремесленников. Правителями могут быть только философы. Для правителей и воинов существенно владение идеей блага [Платон, 1971]:
Совершенное государство справедливо:
Но ложь в нем не исключается:
Теперь несколько слов о целостности государства, актуальных и в наше время:
По-нашему, не может быть (462 а-Ь). У Платона все освещается наивным коммунистическим идеалом: отсутствие у воинов какой-либо собственности (416d), общность жен и детей:
Еще суровее абсолютизм проявляется в последнем диалоге Платона Законы [Платон, 1972а]:
В этом же диалоге имеются пространные рассуждения о наказаниях за любой поступок:
И нам представляется вполне естественным, что в Законах появляются высказывания о жесткой детерминации поведения человека:
Для меня осталось непонятным, как вера Платона в благость власти совмещалась у него со всей глубиной его метафизического прозрения. Да, с именем Платона оказались связанными как возникновение и развитие возвышенной европейской метафизической философии, так и развитие европейского, отнюдь не гуманного утопизма. Мы всегда в настоящем ищем следы прошлого. И сейчас хочется спросить: то, что произошло в нашей стране своими корнями не уходит ли к платоновскому утопизму? Наша система – это, пожалуй, первая удавшаяся, т. е. растянувшаяся на десятилетия, реализация платоновской идеализации. Правда, при этом возникли непредвиденные Платоном трудности:
Противостояние власти также возникло у истоков нашей культуры – в Древней Греции. Первым исторически зафиксированным анархистом-космополитом был философ-схоласт Антифонт (родившийся в середине V века до н.э.). Сохранились фрагменты его сочинений. Один из них – трактат Об истине – может быть назван анархическим манифестом [Лурье, 1925]. Вот отрывок из этого сочинения:
Оценивая влияние Антифонта, С.Я.Лурье пишет:
Особенно ярко проявилось противостояние власти в первоисточниках христианства[35]. Отметим здесь, прежде всего, искушение властью Иисуса в пустыне:
Отметим здесь, прежде всего, то, что прерогатива власти оказывается принадлежащей дьяволу. С еще большей отчетливостью эта мысль формулируется в другом Евангелии:
Это, несомненно, одно из сильнейших пророческих утверждений христианской мысли. В другом месте Христос предупреждает против устремленности к власти и в среде своих учеников:
Христос отказывается от того, чтобы выступить в роли судьи в текущих житейских делах:
И наконец, приведем слова из Нагорной проповеди:
Эти вдохновенные слова в большей степени, чем какие-либо другие, отображают сущность христианской вести. И как можно их сочетать с идеалом государственности, покоящимся на принуждении и наказании?! Здесь мне хочется привести еще приятно поразившие меня слова С.Аверинцева, попадающие в резонанс с тем, что было только что сказано выше [Аверинцев, 1970]:
Хочется здесь обратить внимание и на то, что у Ф.Достоевского – христианствующего русского философа – основной темой была проблема: насилие (ради кажущегося блага) против человеколюбивого нравственного идеала новозаветного христианства[37]. Как бы ни были различны Достоевский и Толстой как мыслители, они, в конце концов, должны были рассмотреть одну и ту же проблему. Именно теперь, после более чем 70-летнего эксперимента, мы начали понимать, почему эта тема предчувствовалась как основная в трагической судьбе России, стоящей на водоразделе Европы и Азии. Здесь мы не можем удержаться от того, чтобы привести замечательные слова Н.Бердяева о понимании Достоевским «свободы духа» как темы религиозной [Бердяев, 1990а]:
Опираясь на развиваемые нами представления о многомерности семантики текстов [Налимов, 1989], мы можем предложить модель поведения христианина. Желая осознать свое отношение к проблемам власти, личность, воспитанная в традициях христианской культуры, создает в глубинах своего сознания двухмерную семантическую структуру, отражающую противостояние: насилие-ненасилие. Корреляционная связанность двух моральных начал позволяет принимать компромиссные решения. На компромиссах такого рода и строилось развитие Западной культуры в течение двух тысячелетий. Лишь в отдельные, сурово напряженные кризисные ситуации вероятностная структура морально-этических оценок радикально изменялась. Происходила ортогонализация двух составляющих[38]. Появлялись противостоящие общественно-политические деятели, ориентированные, с одной стороны, на беспрекословную диктатуру, с другой – на идеалы анархизма. Россия – страна издревле мессиански ориентированная – задолго предчувствовала беду насильственных попыток нового мироустройства. Отсюда и страстный протест против власти у раннего русского революционера М.Бакунина, дворянина по происхождению, у анархиста-революционера князя П.Кропоткина, у графа Л.Толстого, у Ф.Достоевского, у философа-экзистенциалиста Н.Бердяева, у поэта М.Волошина, остро воспринимавшего судьбу России. Сегодня мы можем сказать, что пророческими оказались слова Бакунина, прозвучавшие почти 120 лет тому назад [Бакунин, 1989а]:
Но эксперимент – кровавый и тяжкий – все же был поставлен. Он длился более семидесяти лет. И все произошло именно так, как было предсказано. Это поразительно. Не много оправдавшихся прогнозов знает история. Произошло невиданное доселе срастание государства с правящей партией. Государственность, опиравшаяся на 18 млн. членов партии, проникла во все поры жизни. Одной паутиной оказались охвачены все проявления общества: промышленность, сельское хозяйство, наука, медицина, искусство, церковь. И, тем не менее, в какой-то момент неожиданно возникли неподконтрольные метастазы власти. Первой жертвой метастазирующего разрастания власти стало село. И страна начала импортировать зерно. Но и город стремился не отстать во всех своих проявлениях, начиная от охранительных органов и кончая наукой. В Академии ее верхний эшелон в своем большинстве начал уклоняться от творческой деятельности, обратив свои усилия на подавление неугодных, конкурирующих инициатив. В армии кроме традиционно существующей власти офицерско-генеральского состава возникла разрушающая власть дедовщины. В системе исправительно-трудовых лагерей кроме официально установленной власти возникла власть блатного мира, опирающаяся на собственную квазиидеологию, и эта идеология выплеснулась из лагерей в мир общегражданской жизни. Не отсюда ли в том числе потеря уважения к труду? Все общебытовые учреждения ощутили власть в своих руках. Заходя в магазин, мастерскую, билетную кассу, поликлинику или библиотеку, вы начинаете ощущать себя не клиентом, а жалким вассалом, обращающимся к феодалам разных уровней значимости. Ощутив себя союзниками, властители начали перестраивать экономику страны в соответствии со своими локальными интересами, никак не совпадающими с интересами страны в целом. Такой процесс саморазрушения власти не мог предвидеть даже и Бакунин. Метастазирование власти привело, наконец, к тому, что руководству партии пришлось заговорить о перестройке. Но сюзерены всех рангов, естественно, бешено сопротивляются ей. Возникла острая борьба между демократическими силами страны и номенклатурой – новой, невиданной ранее коагуляцией власти в высших ее эшелонах. Это совершенно новое явление в истории человеческого общества. Кажется, наконец, началось его изучение [Восленский, 1990]. Теперь вернемся к первому десятилетию существования нашей страны. Уже с середины этого десятилетия (или чуть позже) я начал активно интересоваться мировоззренческими вопросами, включающими в себя философские аспекты науки, морально-этическую проблематику, темы религиозного и мистического звучания. Особенно остро в те годы стоял вопрос о власти. Опасность обращения к ней как средству построения нового, идеального общества была очевидна для многих. Шли острые дискуссии – тогда еще оставались на свободе анархисты, толстовцы, теософы и многие сектанты разных толков. Помню семинары, проходившие у толстовцев в годовщину столетия со дня рождения Л.Толстого. Помню музей П.Кропоткина – кажется, единственное тогда негосударственное учреждение в Москве. В достаточно просторном подвальном помещении этого музея отмечался первомайский праздник, традиционно считавшийся праздником, введенным анархистами. Там среди ветеранов революций я видел М.Т.Сажина, сподвижника Бакунина, участника Парижской коммуны (мне однажды даже пришлось навестить его дома – связь поколений сохранялась). В другие дни читались лекции на философские темы, свободные от идеологического давления. Музей Кропоткина во второй половине 20-х годов был чуть ли не единственным в Москве незаконспирированным островком свободной мысли. Именно там я впервые почувствовал ее дыхание. Эта приверженность к свободной мысли сохранилась у меня на всю жизнь. В плане историческом я вижу смысл русского анархизма в предотвращении попытки насильственного построения коммунизма, в поиске других, компромиссных решений. Основная идея анархизма состоит в том, что человеку изначально свойственна устремленность к свободе. Никакие цели – как бы заманчиво, а иногда и величественно они ни формулировались – не могут быть осуществляемы в ущерб свободе. Эта мысль не была воспринята – в противовес ей был поставлен эксперимент в масштабах всей страны. Во что он обернулся, теперь уже многие хорошо осознают. Но ведь можно было этот трагический эксперимент и не ставить, если бы природа человека была понята своевременно. Но это уже вопрос культуры и содержания сознания «вождей» человечества. Анархическое движение было крайне неоднородно. Размах простирался от толстовских коммун до махновской деспотии. Где-то в этом спектре разномыслия нашло себе место направление, известное как движение анархистов-коммунистов. Из их среды выкристаллизовалась устремленность к созданию культуры, развитие которой должно было бы опираться на приобщение к вселенскому (духовному) началу жизни. Иногда это направление называлось мистическим анархизмом. Вместо зачумленного обруганного слова «анархия» предлагалось обращаться к более мягко звучащему слову акратия. Из политического течения анархизм стал превращаться в философское или даже в философско-религиозное движение мысли. В начале революции идеи анархизма получили широкий отклик в народе[39]. Часть анархистов искала пути к сотрудничеству с Советами[40], надеясь на децентрализацию власти. Из всех направлений политического инакомыслия анархисты (или – точнее – часть из них) продержались дольше всех других. Вот как оценивает Канев гибель русского анархизма [Канев, 1974]:
Извините, но это уже обычная, хорошо знакомая нам ложь. Могу засвидетельствовать: широкие аресты анархистов начались осенью 1930 г. и повторились затем в 1936-1937 гг. Их насильственно истребили, как и многих других. В наши дни всеобщего огосударствления мы наблюдаем прямо-таки оскорбительное отношение к анархизму в целом. Вот, скажем, у академика Б.Раушенбаха находим такое высказывание [Гук, 1990]:
Русский анархизм – это своеобразное и примечательное явление российской культуры. Теперь это направление социально-философской мысли забыто и поругано. Правда, надругательство над прошлым пронизывает всю нашу жизнь – я не знаю кладбищ ни своих ближайших предков, ни многих родных, друзей, учителей. «С глаз долой – из сердца вон». Нет, пепел не только остался, но и стучит в наших сердцах. Должен стучать, иначе рвется преемственность Жизни. Может быть, анархическая мысль была слишком наивна, нетерпелива, утопична. Но в этой мысли прозвучала российская боль. Боль утраты гуманного, христианского в своей основе отношения к человеку, жаждущему милосердия и свободы. Боль, неявно идущая от Достоевского и уже совершенно отчетливо – от Толстого. Боль, прозвучавшая сначала в сердцах дворянства, а потом – интеллигенции, нашла свой отклик и в русском бесшабашном и часто жестоком бунте, уходящем своими корнями еще к временам Стеньки Разина и Емельяна Пугачева. Уйдя от этой черты российского характера, задавив ее силой гегелианско-марксистской идеологии и властью тюрьмы и лагеря, мы подошли к катастрофе сегодняшнего дня. И никакая экономическая реформа сама по себе не выведет из кризиса. Российскому духу нужна русская вольность. Сломив ее, сломили и самого человека. Отметим здесь, что именно анархизм оказался тем революционным движением, которое довольно скоро поняло, что проблема благоустройства общества, свободного от насилия, должна, прежде всего, замкнуться на философский вопрос, звучащий так: что есть Этика, какова ее природа, какова роль морально-этического начала в сознании человека? Вот что об этом писал Бердяев [Бердяев, 1906]:
Недавно я получил из Принстона книгу П.Аврича Портреты анархистов [Avrich, 1988]. В ней есть отдельная глава «Этический анархизм Кропоткина» (с. 53-78):
В 20-е годы, как уже говорилось выше, делались попытки развить представление о свободе (акратизме) с религиозно-философских позиций. Но для раскрытия этой темы материалы еще не готовы. Может быть, настало время изучить и осветить забытое движение к вольности, воздав должное жертвенно павшим в неравной борьбе. 7. Устремленность к социальной справедливостиФилософ В.М. Межуев [Межуев, 1990] называет наше общество «модернизированной азиатчиной». В пояснение к этому говорится: «Реальный социализм» оказался на практике чисто «азиатским» путем создания индустриального общества, использующего в этих целях методы государственного насилия и внеэкономического принуждения к труду (с. 29). Позиция Межуева перекликается со столь популярной в 20-е годы евразийской теорией[42], созданной русскими учеными-эмигрантами. В годы Сталина, а позднее и Брежнева, мы, конечно, явно ощущали преобладание азиатского начала в реализации европейского замысла Марксовой теории. Но все же в странах Восточной Европы, чуждых азиатскому влиянию, совершилось все то же, что и у нас, хотя и в слегка смягченном варианте. Наша азиатская составляющая придала лишь особенную окрашенность происходящему. Разочарование в идее социализма стало сейчас широко распространенным явлением. Особенно остро пройденный опыт переживают те, кто был его участниками. Вот одна из наиболее ярких оценок, данная И.Р.Шафаревичем [Шафаревич, 1977]:
Мне хочется осветить, хотя бы коротко, ситуацию с других, не столь мрачных позиций.
С другой стороны, еще раньше, в Ветхом Завете, встречаемся с такими высказываниями:
Резко отрицательное отношение к богатству мы находим в Новом Завете:
Евангелия полны таинственности. Многое неясно, недосказано. Многое оказывается за горизонтом видимого. Многое может быть истолковано существенно иначе. Новый Завет – это не программа к действию. В нем нет логически очерченной догмы. Он – свободно текущая проповедь; каждому дано воспринимать ее в меру подготовленности его сознания. За два тысячелетия все ереси, все духовные учения, все революции оказались связанными с христианским учением, а самого христианского учения, строго говоря, не было. Не было систематического, логизированного учения, скажем логизированного хотя бы в такой степени, как буддизм. Христос в своей проповеди не учил, а пробуждал в человеке то, что может в нем проснуться... И Иуда тоже был Его учеником – так откликнулась Его проповедь в нем. А потом сколько раз это повторилось в европейской истории. Мы все можем свидетельствовать это. Удивительна своей проницательностью книга Г.Кюнга [Kting, 1974][43]. Он формулирует и критически рассматривает вопросы, выходящие за пределы традиционной теологии. Один из вопросов звучит так: был ли Иисус социально-политическим революционером?[44] На него дается отрицательный ответ (с. 179), хотя подчеркивается, что Иисус был «казнен римлянами по политическим мотивам способом, применявшимся только по отношению к рабам и политическим мятежникам». Среди Его учеников были революционеры (возможно, что им был и Иуда Искариот), а Галилея была наиболее чувствительна к революционному призыву (с. 175). Но, подчеркивает Кюнг,
Далее звучат достаточно революционные и опять-таки безнасильственные определения задач Церкви:
Нельзя не согласиться с тем, что Христос не был социально-политическим революционером в том смысле, как мы теперь преимущественно понимаем этот термин. Но также несомненно и то, что Его проповедь стимулировала все последующие, не только реформаторские, но и социально-политические движения. Это утверждение нельзя строго доказать, но можно легко обосновать, всматриваясь в историю двух последних тысячелетий. Все это время шла непрестанная реинтерпретация исходной проповеди. Подчас это переосмысление оказывалось столь радикальным, что идея ненасилия трансформировалась в свою антитезу – идею безудержного насилия. И насилие начинало осуществляться во имя того самого идеала, который вмещал в себя ненасилие, осуществляемое через любовь (или хотя бы терпимость) по отношению к своим врагам. Два тысячелетия ушло на то, чтобы решить вопрос – кто все же оказался прав: сам Христос или Его политизированный ученик Иуда. В этом – трагедия европейской культуры. Завершающий эксперимент был поставлен у нас – на водоразделе цивилизованной Европы и кочевой Азии. Запад теперь из скромности (и парадигматического уюта) заменил евангельское наставление «любовь к врагам» на культурологический «гуманизм», который оказался противопоставленным суровости так называемой «классовой морали». Напомним здесь два пророческих высказывания:
С одной стороны – призыв к активному, по существу революционному действию, с другой – предупреждение против любого насилия, даже когда насилие выступает в защиту. Нам – так по крайней мере представляется мне – было оставлено право принимать решение. Ибо проповедь была не декларацией, а свободным учением, оставляющим выбор на совести слушающего. Каждому дано слышать так, как он может. В наши дни, кажется, ситуация существенно изменилась. На смену одним проблемам пришли другие – значительно более сложные, подход к решению которых опять-таки не ясен. Во всяком случае, очевидно, что в высокоразвитых странах проблема социальной справедливости потеряла свою былую остроту[45]. Однако когда ездишь по США, то поражаешься множеству нищенствующих, особенно в южных городах. Но эта нищета носит уже иную окрашенность: американское общество было бы готово обустроить этих нищенствующих, но здесь есть серьезное опасение – не потеряет ли страна свой трудовой потенциал, если откроет возможность безбедной праздности? Как может быть решен этот вопрос?[46]Как может быть решен вопрос о соотношении развитых и развивающихся стран? Создается такое впечатление, что многие так называемые развивающиеся страны совсем не готовы к тому, чтобы развиваться. Сравните Японию и Индию – одна из них, несмотря на все превратности истории (включая и позорное поражение в последней войне), за короткое время вышла на передовые рубежи, а другая меняется крайне медленно. Может быть, не всем народам доступна напряженность жизни, которая существует в развитых странах, да и сами высокоразвитые страны долго ли будут в состоянии переносить избранную ими напряженность? И главное, выдержит ли Земля напряженность, необходимую для всеобщего благополучия безгранично растущего человечества? Но ясен и другой аспект этой проблемы. Безусловно, что долго не сможет продолжаться ситуация, при которой одни страны будут беспредельно богатеть, а другие прозябать в бедности, и при этом их нищета будет сочетаться с высоким уровнем вооруженности, готовой не только к индивидуальному террору, но и к действиям более серьезным. Проблема межнационального распределения богатства теперь уже выходит далеко за границы только морально-этического рассмотрения. Вот так – до полной неузнаваемости – изменилась проблема социально справедливого, безнищенского существования. Будет ли эта проблема решаться как прежде, опираясь на Благую Весть прошлого, или человечество будет ждать нового Откровения, которое может прийти из глубин его духовного опыта? Глава XI В ПОИСКАХ ЦЕЛОСТНОГО ОБРАЗА ЧЕЛОВЕКА[47]ПредисловиеРанее мы уже много говорили о природе человека [Налимов, 1989]. Но этого оказалось недостаточным для того, чтобы осветить тему, поставленную в этой работе. К сказанному ранее придется добавить новые слова, раскрывающие, с одной стороны, поведение человека в крупных социальных конфликтах, с другой – обитание человека во Вселенной. 1. Краткий экскурс в историюХочется хотя бы бегло взглянуть на то, как выглядит с высказанных позиций история двух крупнейших событий XX века – построения российского развитого социализма и немецкого национал-социализма. Истоком обоих событий была война 1914 года. Чем она была вызвана? Кто несет ответственность за ее развязывание? В чем ее сакральный смысл? На что надеялись победители? На все эти и подобные вопросы вряд ли можно дать однозначный, убедительно звучащий ответ. Скорее всего, эту тему можно осветить так. Войны проходят красными нитями через всю историю человечества. Их частные, локальные причины, по-видимому, анализировать бесполезно. Здесь, вероятно, есть одно, если хотите, оккультно звучащее объяснение. Войны нужны были для того, чтобы разрушать обветшалое и порождать новое. Они, говоря словами Л.Н.Гумилева, нужны были для реализации пассионарности национального масштаба, без которой немыслима история. Может быть, к войнам нас готовила наша Праматерь – божество Земли – Гея? Но прошлое не сработало должным образом в XX веке. Чрезмерная, невиданная ранее техничность выхлестнула события за привычные границы. Всякая война – трагедия. Здесь развернулась сверхтрагедия. I. Загадка русской революцииБунт – дни всенародного восстания – я видел ребенком. Красные флаги, красные повязки, красным заклеенные кокарды на фуражках – море красного. Ощущение всеобщего подъема, ожидание нового – невиданного, небывалого. Стихия рванувшихся в неведомое. Я хотел бы это описать словами В.Б.Станкевича – прямого участника всех событий, – которые отчасти совпадают с моими детскими воспоминаниями: во время первой мировой войны я видел готовящихся к бунту солдат в госпитале, куда моя мать, врач – хирург, приводила меня во время вечерних обходов. Итак, вот слова из воспоминаний Владимира Бенедиктовича Станкевича[48] [Станкевич, 1920]:
Я привел эти длинные, созвучные моей мысли цитаты для того, чтобы показать, что:
Мы знаем, что произошло дальше, лишь в той мере, в какой нам дано это знать. А теперь? Страна больна – тяжело больна. Истощена сама земля нашей страны, загрязнены ее воды, ее воздух. Красота померкла. Исчерпал свои силы и сам народ. Изменился генофонд – истреблены самые сильные и смелые, верные свободе[49]. Истреблены семьи непокорившихся интеллигентов, предпринимателей (купцов), умельцев (кустарей и крестьян). Прервалась связь поколений – нарушилась преемственность в передаче знаний, обычаев, традиций. Миллионы прошли через Гулаг, среди них и молодежь, наиболее сильно подверженная влиянию окружающего. Многие из них, выйдя на свободу, принесли с собой навыки блатного мира, его сознание и систему ценностей. И что же удивляться теперь начавшемуся разгулу преступности, потере уважения к труду (труд в лагере ассоциировался с деятельностью подневольной, он стал синонимом насилия). Труд стал восприниматься как деятельность, унижающая человека, насаждаемая враждебным государством. Исправительно-трудовые лагеря создали субкультуру, блатную по форме, квазианархическую по смыслу, противостоящую государственному насилию, расшатавшую ценностные установки системы. Насилие само себя высекло. Но жертв было слишком много. Стонет Земля – останки погибших в ней не захоронены по обычаям предков, а свалены в кучи неизвестно где. И сам я не знаю, куда надо идти, чтобы поклониться праху отца и матери, брата и деда с бабушкой, друзьям юности и учителям своим. Кто может слышать – слышит стоны замученных, оглашающие астральные веси Земли. Сколько столетий должно пройти, чтобы залечились эти раны? Нам приходится жить в этой атмосфере неумолчного стона, заново воссоздавать дружелюбное отношение Земли к столь тяжко согрешившему человеку. Сейчас часто задают вопрос: зачем нужно было пролить столько крови, принести столько жертв, включая и тех людей, которые активно не сопротивлялись? Ответ звучит почти тривиально: для того чтобы за короткое время совершить столь радикальные и противоестественные преобразования, понадобилось массовое жертвоприношение, открывшее путь ничем не сдерживаемому демонизму. На фоне этих жертвоприношений народ принял демонизм почти безропотно. До времени. Невозможно не вспомнить здесь стихи Ф.Тютчева, написанные в августе 1863 г., которые начинаются такой строфой:
В этом страшном стихотворении каждое слово применимо к нашей ситуации. В наши дни их продолжение написала история. Чудо «новых похорон» совершилось. Процесс возрождения нации начался. «Мужайся, стой, крепись и одолей!» Одоление состоялось – безоружные люди поднялись и вышли против танков, и танки остановились. Жертвенная кровь молодых людей этой земли оказалась сильнее бронированной армады. Социально-исторический масштаб события, равно как и духовный, очевиден. Но здесь нужно дать объяснение. Народ или, точнее, народы нашей страны образуют то, что можно назвать гиперличностью[50]. Следуя А.Минделлу [Mindell, 1989] (см. гл. II, § 5), можно говорить о том, что гиперличность обладает дремотным состоянием сознания. Иными словами – это наше коллективное бессознательное, которое не обладает разработанной формой языка, не владеет логикой – следовательно, не может самостоятельно мыслить, т.е. не создает свои тексты, не формулирует концепции. Но у него есть образы, и оно умеет оперировать ими, создавая новые образы из старых, не отрекаясь от них совсем; есть своя система предпочтений, не разработанная в деталях (если ее оценивать с позиции логики); есть свое представление о том, что хорошо и что плохо (или даже греховно) в поведении человека. Есть память, уходящая в далекое, еще дочеловеческое прошлое. Есть и способность развиваться под действием окружающей среды. Но в отличие от сознательного в бессознательном все процессы идут в ином временном масштабе – оно ведь опирается и на то далекое прошлое, которое уже забыто нашим дневным сознанием. Оно живет еще в мире архетипов. Коллективное бессознательное не может действовать самостоятельно. Оно действует через людей. Общество может жить в гармоническом состоянии и быть послушным своим властям до тех пор, пока есть согласованность между деятельностью людей и их откликами в бессознательном. Могут быть периоды стагнации, когда общество дряхлеет, а бессознательное замирает. Это всегда предвестие бури, что мы неоднократно наблюдали в нашей истории[51]. Может возникать и состояние конфликта между деятельностью общества и состоянием его бессознательного. Тогда бессознательное начинает искать героя. Ошибившись, пытается сменить его, и тогда возникают серьезные социальные конфликты. Согласие было нарушено в 1917-1918 годах. Это не поняли водители нашей страны тех дней – отсюда последовала трагедия. Согласие, как это ни странно, существовало в дни правления Отца народов. Бессознательное было обмануто силой идеи – ее лозунгами. Потом наступило долгое затишье перед бурей, а в наши дни обнажился конфликт – грозный и опасный. Опять водители страны не поняли того глубокого противостояния бессознательному, в которое вошла искусственно созданная общественная структура. II. Загадка немецкого национал-социализмаНемецкий фашизм – одно из самых примечательных и загадочных событий нашей эпохи. Может быть, это событие, происходившее в центре Европы, в большей степени, чем какое-либо другое, характеризует скрытую от внешнего взора опасность, затаившуюся в недрах нашей культуры. Об этом событии нужно сказать хотя бы несколько словно это сделать не просто. Мои личные контакты с людьми этой страны ограниченны, и почти все они относятся к послевоенному времени. Литература, доступная мне, не дает достаточно четкого освещения случившегося. Создается такое впечатление, что общие культурологические и философские аспекты этой темы остаются еще недостаточно раскрытыми. Почему? Начну я с того, что приведу большую выдержку из книги знаменитого немецкого физика В.Гейзенберга, в которой описываются впечатления о фашизме, относящиеся еще к 1937 г. [Гейзенберг, 1983]:
Этот фрагмент из книги серьезного мыслителя поразил меня. И там все было, как у нас. Был поиск того романтизма, о котором я говорил в главе VIII. И у нас многие видели весь ужас происходящего, но верили, что эта дорога все же ведет к счастливому будущему. После чтения этих слов становится понятным трагическое выражение лица В.И.Вернадского, о чем я уже упоминал выше. Да, могу еще раз повторить, что не только у нас, но и в Германии, раньше нас овладевшей европейской культурой, не нашлось интеллектуальных и тем более духовных сил для противостояния безумной вере в силу насилия. Идея, какой бы она ни была, будучи наделенной безграничной властью, может привести только к трагедии. Я понял это рано и в 1937 г. был уже в Бутырской тюрьме. Общая камера, переполненная донельзя заключенными. Из них, наверное, одну треть составляли немцы-коммунисты, бежавшие из Германии. Они никак не могли понять, почему Отец всех народов уготовил им такой прием. А я никак не мог понять, как они могли совмещать коммунистические идеалы с нескрываемыми националистическими устремлениями. Сегодня национализм разыгрался в нашей стране. Раньше я уже говорил о коллективном бессознательном народа – где-то там теплится и древняя идея национального превосходства. Это псевдопроблема, не решаемая на логическом уровне – уж очень много противостоящих друг другу аргументов можно выдвинуть при попытке к размежеванию. Тем более неразрешима она методом насилия – в этом случае национальная боль лишь загоняется в подполье с тем, чтобы вспыхнуть с новой силой в моменты политических обострений[52]. Возможно только компромиссное решение, основанное на поиске содружества. На такой ведь путь встает сейчас и центральная часть Западной Европы и Северная Америка. Но вернемся к Германии. Когда-то я с большим вниманием прочитал толстенную книгу Ширера [Shiгег, 1959/62], выступавшего в Центральной Европе в роли постороннего наблюдателя. Много интересных деталей я узнал, но мало что понял по существу. Сильное впечатление на меня произвела небольшая статья русского философа С.Булгакова [Булгаков, 1989][53]. Вот несколько заимствованных отсюда цитат, характеризующих природу расизма:
Приведем здесь некоторые наиболее интересные, как нам представляется, высказывания Булгакова, характеризующие новый мифологизм Розенберга:
Отметим здесь еще то любопытное обстоятельство, что нацизм пытался копировать многие древние традиции мистического оккультизма (в том числе и христианского) как в своих идеологических устремлениях, так и в некоторых организационных формах. В современных книгах, посвященных этой теме, мы находим такие слова: «оккультный рейх», «магический социализм», «будущая раса-сверхлюди», «высшая германская раса», «универсальная сила», «легенда о Граале», «копье судьбы» (копье, которым был пронзен Христос на кресте), «орденские структуры», «черный иезуит», «сатанизм Гитлера». Здесь все историческое прошлое спуталось, все смешалось. Ради безумной идеи была сделана попытка вызвать магические силы нации, притаившиеся где-то в глубинах коллективного бессознательного. История должна была изменить свой путь. Мы не будем останавливаться здесь на рассмотрении этой еще не раскрытой до конца темы. Укажем только некоторые относящиеся сюда литературные источники [Pauwels and Bergier, 1964], [Ravenscroft, 1973], [Angebert, 1975], [Carr, 1985]. Закончился нацизм, как известно, Нюрнбергским процессом. В плане моральном примечательной оказалась и небольшая книга известного немецкого философа-экзистенциалиста Карла Ясперса, опубликованная после войны и посвященная анализу виновности немецкого народа [Jaspers, 1965]. Он рассматривает четыре аспекта этой темы: политический, правовой, моральный (жизнь в маске, искаженная совесть) и метафизический (метафизическая вина – это отсутствие безусловной солидарности среди людей). Ясперс анализирует многогранность понятия ответственности. Он заканчивает книгу следующими примечательными словами:
А где же книга, посвященная виновности и очищению народов Российского государства? К счастью, недолго просуществовал нацизм. Но после себя он оставил множество вопросов, с трудом поддающихся обсуждению:
Трудно понять природу человека, когда он выступает как индивидуум [Налимов, 1989], но еще труднее понять его природу в массовых социальных устремлениях. Об этом свидетельствует все сказанное выше. Еще более сложной представляется нам природа человека, если мы начинаем рассматривать его не только в социальном, но и Вселенском аспекте его обитания. 2. Вселенское обитание человекаЧеловек всегда больше, чем то, что он знает о себе. Прежде чем перейти к заключительной части нашей работы, посвященной критике культуры, посмотрим на то многообразие Миров, в котором существует человек. Современное представление о потенциальном множестве физических Миров возникло в космогонии. Физический Мир, открытый нашему чувственному восприятию, задается некоторым жестким набором числовых значений безразмерных фундаментальных констант[56]. Если мы готовы допустить существование иных наборов этих констант, то это означает, что мы готовы признать существование иных физических Миров. С иных, философских позиций проблему множественности Миров можно обсуждать (допуская, что есть некий наблюдатель – эту тему мы уже рассматривали в главах II и VI), наполнив ее иным содержанием. Допустим, что есть некий особый, активный наблюдатель – Демиург, способный не только воспринимать, но и порождать Миры, не физические по своей природе[57]. Какие они? 1. Физический Мир. Он открыт непосредственно нашим органам восприятия лишь в какой-то малой степени. Современные аппаратурные устройства существенно расширили взаимодействия с этим Миром. Мы овладели им в значительно большей степени, чем наши предки. Но овладение через технику неизбежно привело и к отчуждению от овладеваемого. Мы можем теперь признать, что человек далекого прошлого владел магией – умел непосредственно (без физических усилий) воздействовать на физический Мир[58]. Культуры приходили и уходили. Каждая из них находила свои пути взаимодействия с каждым из Миров существования человека. Каждый человек в культуре находил свои собственные возможности вживаться в многообразие Миров. И, кажется, что культура сохраняла свою жизнеспособность до тех пор, пока ее люди были способными сохранять целостность в многообразии Бытия. Так было тогда, когда Мир был еще молод. Глава XII ОТКРЫТ ЛИ ПУТЬ ДЛЯ ВЫЖИВАНИЯ НАШЕЙ КУЛЬТУРЫ[59]I. Историческая справка
Из сказанного выше следует, что заглавие этой части оправданно. Мы действительно находимся на изломе Культуры. Наша культура, с одной стороны, разработала многое доселе невиданное, а с другой – сузила рамки бытия человека, отключив его от того многообразия Миров, в котором он ранее существовал. За все приходится платить: за безоглядный успех в одной области и потери – в другой. Это плата за одностороннее развитие. Пренебрежение потенциально заложенным обернулось опасностью для дальнейшего существования. Культура, повторяю, оказалась на изломе – это означает, что она должна радикально изменить свой путь развития. Она должна стать другой. Но, кажется, не многие готовы обсуждать проблему будущего культуры в широкой постановке. Обычно предлагаются для рассмотрения частные, иногда до крайности наивные аспекты этой темы. Оценим критически некоторые из предложений:
2. Наша позиция(вместо заключения)
Находясь на изломе культуры, мы, естественно, должны думать о ее серьезной модификации. Культура должна стать иной. Радикально иной, но в то же время построенной на базисе тех фундаментальных представлений, которые нам достались от прошлого, в том числе и далекого прошлого, и отнюдь не только европейского. Мы на самом деле очень богаты и духовно, и интеллектуально, и технически, но не умеем справиться с нашим богатством. В этом наша беда. Но как изменить эту ситуацию? Я не знаю. Никто не знает. Готового рецепта нет[65]. Не надо создавать новых утопий, иначе опять воскреснет вождизм и тоталитаризм. Нужен свободный поиск новых, ненасильственных путей преображения. Надо, чтобы в этот поиск включилось практически все общество, а не отдельные люди и группы. Путь поиска представляется мне таким:
Сейчас, находясь на изломе культуры, мы призываем искать дорогу к Храму в его современном видении. Это дорога к утраченному Вселенскому обитанию, к соприкосновению с предельной реальностью Бытия. Человек снова должен обрести утраченные им обитания во всем многообразии сопричастных ему Миров. И хочется думать, что тогда сами разойдутся сгустившиеся над нами зловещие тучи. Вот что еще в 20-м году предрекал нам М.Волошин:
Назад в раздел |
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| © Ж.А. Налимова-Дрогалина, В.Я. Голованов, А.Г. Бурлука, ООО "БОС" | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||