ВОСПОМИНАНИЯ О РАБОТЕ С В.В. НАЛИМОВЫМ


Воспоминания о выдающихся людях писать очень трудно. Будучи жанром по определению субъективным, воспоминания невольно высвечивают и фигуру самого «вспоминающего», что ни в какой мере не является целью, но, по-видимому, неизбежно. Я постараюсь поэтому, ни на что не претендуя, описывать только собственные впечатления, потому что уверена, что воспоминания о более значительных вещах напишут (и уже написали) люди в них гораздо более сведущие и имеющие на это большее право, чем я.

Я пришла устраиваться на работу в Лабораторию статистических методов в конце августа 1970 г. После краткого интервью Василий Васильевич повел меня показывать Лабораторию, в первую очередь 6иблиотеку-читальню, недавно организованную, которой в Лаборатории по праву гордились. Я тогда очень робела, не знала, как себя вести (после окончания института прошло всего два года), особенно потому, что Василий Васильевич вел себя со мной подчеркнуто церемонно, например, когда открывал дверь, чтобы пропустить меня вперед. Делал он это как-то очень роскошно: распахивал передо мной дверь, а сам при этом отступал в сторону и чуть ли голову не наклонял таким дворянским жестом явно не нашего века. Вообще за все годы, что я провела при Василии Васильевиче, он меня всегда поражал какой-то подтянутостью, легкостью движений и неизменной элегантностью в одежде.

За те двадцать лет, что я проработала у Василия Васильевича в качестве секретаря и переводчика всех его работ на английский язык, первоначальная робость исчезла довольно быстро и сменилась даже отчасти фамильярностью, за которую мне сейчас стыдно (надеюсь, все же, что она не переходила определенных границ). Конечно, в течение 20 лет мне чаще всего приходилось общаться с Василием Васильевичем в самой будничной ситуации секретарской работы, полной бесконечных мелочей, что очень мешает сохранять представление о масштабе личности, с которой имеешь дело. Для того чтобы заново это осознать, надо было увидеть Василия Васильевича в каком-то новом контексте – например, однажды, после получения медали, он произнес чудесную маленькую речь, в которой едва ли за 10 минут было сказано практически о всех самых важных для него вещах – исторической преемственности, важности и спонтанности духовного опыта, да к тому же сделано это было блестяще, остроумно и в то же время очень серьезно.

Самому Василию Васильевичу фамильярность была абсолютно чужда, чему причиной, на мой взгляд, был и его характер, и «бывшее» воспитание. В то же время он очень не любил подчеркивать иерархию, собственное профессорство и начальнический статус. Помню, как его удивляло и даже раздражало, когда кто-нибудь, прежде чем войти в его кабинет, стучал в дверь.

При этом в общении Василия Васильевича с другими людьми было какое-то противоречие. С одной стороны он почти никогда не говорил о вещах личных, о своих переживаниях; с другой стороны, когда его что-то занимало, когда он обдумывал какую-то мысль, то результатами этих раздумий он готов был поделиться буквально с первым встречным – например, обсудить взгляды Карла Поппера или применение формулы Байеса с зашедшим администратором, курьером, принесшим письмо, лаборантом, причем разговаривал с ними так, как будто и они только и делали, что напряженно обдумывали ту же тему и готовы полноценно воспринять всё, что он говорит. Сейчас я понимаю, что это не было противоречием. Дело в том, что Василий Васильевич принадлежал, видимо, к редчайшей породе людей, чья внутренняя жизнь состоит по преимуществу из работы мысли, из размышлений над самыми глубинными и сущностными вещами, которые ему только и были по-настоящему интересны. Это стало особенно заметно под конец жизни Василия Васильевича, когда он практически выключался из разговора о каждодневных делах, но стоило задать ему вопрос о его планах, как он тут же оживлялся и мог говорить о том, что он в настоящий момент обдумывал, по крайней мере, полчаса подряд. Поражал именно этот единственный и неподдельный интерес к вещам, далеким от обыденности, и было видно, что только этот интерес и составляет основу, стержень его жизни и физически ее продлевает.

Начальником Василий Васильевич был, конечно, идеальным. С первого дня работы у него не помню, чтобы разговор хотя бы однажды шел в тонах приказания или требования. На мой вопрос, когда я должна сдать перевод, ответ был всегда один и тот же: «Как сделаете». Конечно, такое отношение вызывало желание не подвести, сделать в срок и быстро. Я всегда работала в собственном темпе, но зато уж работу не бросала даже в роддоме: добросовестно переводила свои столько-то страниц в день, лежа в предродовом отделении. Не думаю, чтобы сам Василий Васильевич считал это подвигом – для него постоянное рабочее состояние было столь естественным, что недоумение у него вызвал бы скорее иной образ жизни. Конечно, не всегда было легко выполнить его пожелания, когда это касалось например, перевода (подстрочного) на английский язык стихотворения Цветаевой или, еще того круче, «О рассмейтесь, смехачи» Хлебникова. На мои жалобы Василий Васильевич всегда весело отвечал одно и тоже: «Алла, разве вам самой не интересно?» Лично мое везение, как я теперь вижу, состояло еще и в том, что круг интересов Василия Васильевича был чрезвычайно разнообразен и как-то подчеркнуто не ограничивался «джентльменским набором советского интеллигента 70-х годов». (Кто же тогда, скажем, не знал Босха – просто потому, что было модно и на слуху? Помню поэтому мое удивление, когда Василий Васильевич стал мне рассказывать, какого необычайного художника он для себя открыл недавно – видел заграницей альбом, он всё называл фамилию «Бош», пока я не поняла, что имеется в виду именно Босх, но Василий Васильевич-то его «открыл» сам в огромном потоке информации, а не потому, что это было модно!) А поскольку мне приходилось переводить работы Василия Васильевича на английский, то из чисто профессиональных соображений многочисленные цитаты из разных классиков следовало, конечно, не переводить самой, а искать в уже изданных апробированных переводах. Благодаря этому я отыскала в Ленинке немало замечательных книг – за некоторыми приходилось, например, ходить в спецхран или в Музей книги, помню роскошное издание «Божественной комедии» Данте с иллюстрациями Дали. По тем временам каждый такой опыт воспринимался как выход за пределы обыденности.

Что же касается воспоминаний личного, биографического порядка, пожалуй, они стали появляться в разговорах со мной только через несколько лет после моего поступления на работу. Я так и не смогла понять, почему Василий Васильевич так мало говорил о личных обстоятельствах своей жизни (о которых теперь, правда, можно прочитать в его автобиографической книге «Канатоходец»): потому ли, что был человеком закрытым, так и не сумевшим раскрыться для других людей, или потому, что был просто ни на кого не похож и жил по преимуществу жизнью мысли. По-видимому, постепенно наставало время, когда воспоминания эти можно было выпустить наружу, когда это перестало быть опасным. Те эпизоды, о которых он начал вдруг вспоминать (или, скорее, говорить вслух) и которые волновали его до такой степени, что он с трудом сдерживал слезы, касались, как правило, каких-то поворотов в его жизни, которые можно было бы назвать «судьбиными». Мне кажется, что Василий Васильевич был очень чувствителен именно к этой «составляющей» (в его собственных терминах) и видел собственную жизнь как некое служение взятому в юности обязательству, как оправдание посвящения в рыцари.

Возврат к списку